Ночь в Кербе - [26]

Во-первых, с чего я решил, что нравлюсь ей? Во-вторых, даже если я и понравился ей, то исключительно как, может быть, приятный и доступный автор, не разыгрывающий социофобию как козырную карту. В-третьих, между нами стояло нечто большее, чем тоннели и перевалы, отделившие Лангедок от центральной Франции. Трудности перевода и восприятия. Я не понимал ее поведения, ее хода мыслей. Она была недоступна для меня как окситанский язык. В-четвертых…

Когда пальцы кончились, я поймал короткий взгляд Эльзы — девочка не удивилась, умница, — и продолжил сетовать в душе на самого себя. Нет ничего глупее мужчины, давшего слабину из-за каких-то видных одному ему иллюзий. Ну, с чего я решил, что нравлюсь Еве? И, самое главное, какого черта я полез ее приглашать, а после вмешался в ее с красавчиком разговор. Да вокруг нее полно ироничных, бородатых и, самое главное, молодых парижан. Стильно одетые, мудрые красавцы… Я признал, что чувствовал себя вчера каноником собора Нотрдама, страдающим поодаль от прекрасной Белль, пока ту трепал по щеке прекрасно наряженный офицер. Да я и был таким каноником. Я парализовал сам себя… Я скорпион, себя ужаливший, и я сам напялил на себя рясу и выбрил себе тонзуру. И — чего уж там — моей Белль нравилось, когда ее трепали. Наверняка француз вчера уступил мне лишь потому, что и за соперника-то меня не считал. Я еще раз решил, что он ночью подошел к монастырю, где спала Ева, тихо свистнул, и окно в ее спальне отворилось… Будь у меня ногти, они впились бы в ладони. Но я коротко постриг все, что мог, перед отъездом, так что у меня просто болели пальцы. Глубоко вдохнул. Мы проехали Нувовиль — еще один типовой городок, выстроенный по плану в счастливый промежуток изобилия и прироста населения между Альбигойскими войнами и эпидемиями чумы, — и поднялись по горе через тоннель, пробитый в горах в XX веке. Пейзаж стал равнинным. Мы въехали в Капденак после очередного безумного французского кольцевого поворота с десятью выходами — это так же непросто, как сориентироваться между Imparfait[89] и Passé Composé[90] в считаные доли секунды, но Жан-Поль справился, — и понеслись мимо домиков XVIII века к медиатеке. Та располагалась в парке. Я глубоко вдохнул и взял себя в руки. Все кончено. Мне следовало прекратить волноваться и нервничать. Этой женщине не до меня. Она и в самом деле статуя. Прекрасная, но бесконечно холодная. Односторонней любви не бывает, с грустью решил я, но сразу отогнал от себя грусть. Хватит! С ролью печального рыцаря я не справился. Наступала пора играть другую роль — le russe sauvage et stupid[91]. К черту Еву! Нет, я не приближусь к тебе больше. У меня есть гордость. В конце концов, кто из нас выдающийся писатель? Пф! Я пошел к буфету — стол под навесом под тополем, вокруг которого кружились осами волонтеры фестиваля, — и взял стакан вина. Слюна уже была вязкой. Я знал, что это значило. Мне предстояло напиться до чертиков. Я браво махнул вино залпом, взял еще стакан и пошел к дубу, который приглядел раньше, чтобы усесться перед поляной перформанса.

…У дуба стояла она.

Я споткнулся на ровном месте, чуть не упал. Кровь бросилась в голову. Доброжелательный смех публики откуда-то сбоку. Ева оглянулась. Я попробовал скорчить надменную и презрительно-холодную физиономию, и у меня почти получилось. Но ледяная маска разбилась при виде ее улыбки. Я увидел в ней лишь простоту и радость меня видеть. Она была рада видеть меня. Она рада мне! Я, не чувствуя ног, подошел.

— Ça va, Владимир?[92]

— Ça va…[93]

— Voulez vous s’asseoir ici?[94]

— Mais… oui… tout à fait… certainement…[95]

Я уселся у дуба — а на самом деле у ее ног, — и сердце мое, как всегда, когда я видел Еву, билось чаще обычного. Вот тебе и русский дикий медведь. Один взгляд, и он катается в пыли, и танцует польку на трехколесном велосипеде, чтобы Дама его не улыбнулась даже, а не рассердилась. Я уставился в затылок Евы и просмотрел на нее все представление. Ma petite Française[96]. Позволь ты поцеловать себя, мне бы пришлось ухватиться за твою голову, как за спасательный круг, и наклонить твое милосердное лицо ко мне. С высоты своего постамента ты бы снизошла ко мне и дала плоть свою — красные губы и кровь свою — слюну, чистую и прозрачную, прохладную и сладковатую…

…Перформанс представлял собой любительскую театральную постановку на двадцать минут. Сначала в парк приезжал, пыхтя по дорожкам, самый настоящий паровозик. Он шел на дровах, и его вели двое мужчин в фуражках и форме железнодорожников. Судя по ловкости, с которой они подбрасывали дрова, сгруженные на паровозе, в топку, я понял, что они в самом деле служили на железной дороге. Сам паровозик — не больше приличного канадского автомобиля — был увешан молодыми людьми в старой разодранной одежде. В свободных руках многие держали чемоданы. Я прищурился и узнал некоторых наших волонтеров. Паровоз, дав сигнал несколько раз — дети хлопали в восторге, — остановился. Беженцы, которых играли добровольцы, попрыгали на дорожку, а оттуда поднялись на небольшой холм. Застыли. Одна из них — подружка Евы, Эстер… я узнал дерзкую стать и мордочку лисички, — стала читать стихотворение какой-то сомалийки о тяжести судьбы беженцев. Если не ошибаюсь, мы слушали его и вчера. И вообще все время фестиваля. Все восхищались стихотворением, потому что оно щекотало нервы. Мои нервы к тому времени истрепались, как части русской армии под Бородино на артиллерийских редутах, так что я не разделял всеобщего восторга. Мне хотелось чего-то спокойного, красивого, глубокого… Тела Евы мне хотелось! Я вновь пропустил мимо ушей текст, наслаждаясь игрой ветра с волосами Евы на висках. Он крутил из них колечки, словно пальцем. Проклятый ветер тоже француз, — подумал с печалью я, — и он знает, как подойти к Даме.