Ночь умирает с рассветом - [85]

— А поп-то как виноват?

— А я и не виню, Лукерья Егоровна... Разве я кого хаю? Ни-ни... Наша беседа тихонькая, о ней пущай ни одна живая душа не проведает. Не стану я на безвинных людей тяжелые поклепы возводить: на том свете господь за каждое неправедное слово шкуру с меня сдерет.

Лукерья и Фрося не могли разгадать, что собирается рассказать Василий.

— Ничего поп, не такой худой человек... — Василий надел шапку, поднялся с табурета. — Одно мне сумнительно: пошто к нему перед самой весной по ночам какие-то мужики тайным делом ездили? Оружие в кошевах привозили. Пошто батюшка пособлял им перетаскивать оружие в подвал, который под колокольней? Я в окошко видел. Когда ночи лунные, все явственно представляется... Не для доброго дела оружие припасено. Соображаю слабой головой — для кулацкого восстания. Не из того ли подвала пуля, которая в Лукерью Егоровну метила?

Лукерья тоже встала. Лицо у нее было белое, мысли путались. Вспомнилось, как Амвросий приходил к отцу, предупредил о кулацком мятеже, передал список главарей. Жаловался на судьбу, на одиночество... Бревна отдал на школу. Теперь от сана отрекся, сказал, что хочет жить честной жизнью. И вдруг...

— Товарищ Коротких, — проговорила она очень тихо. — Ты ошибся, товарищ Коротких. Путаешь чего-то... Не может он в таком деле.

— Гляди, Василий, — чужим голосом сказала Фрося. — Тяжелую вину возводишь.

Василий отступил, перекрестился.

— Спаси господи, страх какой... Пошто не верите? Оружие и по сей день в подвале. Ключ у попа... Какая тут напраслина. Не с крыльями винтовки, не сами прилетели. Не ангелы принесли. — Василий поправил шапку. — Ну, я пойду. Пора мне, корова еще не подоена. Ох, жизня одинокая, бессемейная...

В дверях он остановился, сказал:

— Семеновскими прокламациями народ сомущал батюшка Амвросий. Гидру восхвалял. Те прокламации у него за киотом, с правой стороны. За образом Николая угодника. — Он помялся немного, стащил с головы шапку. — Не по силам мне говорить такое на пастыря нашего. Ох, тяжело... С любовью и верою внимал словам его. Хоть и отрекся он от храма Христова, одной мы с ним православной веры.

Василий низко поклонился.

— Не сказывайте никому, что я вам поведал. Все, как на духу... Не мешкайте, не упустите хитрого ворога, змею подколодную.

Ночью в избе Лукерьи снова состоялось срочное заседание ревкома.

Улусники пригнали табун поутру. Кони были добрые, даже не верилось, что они после долгой зимы. Мужики похлопывали малорослых, гривастых лошадок по крутым бокам, переговаривались:

— Гладкая кобылка. Быдто на одних калачах взросла.

— У бурят кони завсегда справные.

— Первеющее ихнее богатство.

— Вишь, как выходит: самым дорогим поделились.

К мужикам подошел Нефед, спросил закурить. Свернул цыгарку, пыхнул раз-другой, рассмеялся:

— Эва, радость какая: веселися, святая Русь — у бурят кони гладкие! — Он сплюнул, скривил рот — А нам от того что? Да пущай они разом передохнут вместе со своими хозяевами.

— Не заедайся, Нефед, — оборвал его бородатый Ведеркин. — За такую помогу надо в ножки бурятам поклониться.

Нефед расхохотался еще пуще.

— Помога?! А как ты, — спросил он, давясь от смеха, — а как ты на этой кобыле пахать станешь? Она же по-русски не соображает. Ты ей тпру, а она вскачь. Ты ее сюда воротишь, а она эвон куды прет. Ну, чего бельма выкатил? Одно тебе осталось, — Нефед поднял ногу в тяжелом, кованом сапоге, со всей мочи двинул кобылку в бок. — Вот таким манером.

Мужики, которые были там, медленно двинулись на Нефеда. У кого в руках палка, у кого уздечка, у кого ременной кнут... Нефед испуганно попятился, запнулся за камень, упал.

Его били молчком. Нефед открыл рот, чтобы закричать, но не посмел, только застонал, зажал руками голову, спрятал лицо. Мужики опомнились, когда кто-то чужой властно гаркнул:

— Стой! Ума решились!

Над Нефедом, который лежал, раскинув руки, стояли два верховых милиционера, с ними Семен, тоже на лошади.

— Пошто самоуправство творите? — строго спросил старший, соскакивая с седла. — А ну, затащите его в избу.

Дознание милиционерам не удалось: Нефед молчал, только пугливо озирался.

— За что вы его били? — спросил мужиков Семен.

— В шутку это, — сказал Ведеркин. — Для забавы.

— Для веселья, — подтвердил Нефед распухшими, толстыми губами. — Баловство такое...

— Хорошо баловство, — рассердился пожилой милиционер, — опоздай мы маленько, и дошучивать тебе на том свете.

Милиционеры были из Воскресенского, за ними съездил Семен: ревком постановил произвести обыск у попа, проверить подвал под колокольней.

— Чтоб боле без баловства, — наказал милиционер. — За такие дела не похвалят.

К Амвросию пришли еще засветло. Дверь отворила Антонида. В избу вошли Лукерья, Калашников, Воскобойников, милиционеры. Антонида побледнела, тихо спросила Лукерью:

— Вы, кажется, не в гости к нам пожаловали?

— По делу... — с неловкостью ответила Лукерья. — Отец дома?

Амвросий, когда увидел пришедших, тоже заметно сменился с лица.

— Присаживайтесь, — проговорил он, волнуясь. — С чем явились?

Лукерья посмотрела Амвросию прямо в глаза.

— Мы вам доверяем, отец Амвросий, но тут такое дело... В общем, надо сделать у вас обыск.