Ночь умирает с рассветом - [57]

В тот день Фрося поместила в чуланчике хозяйскую дочку — толстую дуру Катьку, которой шел семнадцатый год, а она из всех слов знала только «ись», «пить», «дай».

Скоро Лука с тоской и обидой сообразил, что думать о Фроське ему нечего. Такая любовь распалилась у нее с Петькой — страх смотреть. «Что ж, — с болью в душе сказал себе Лука. — Ума у нее, однако, не шибко много, ежели выбрала беспорточного молокососа. Жила бы со мной, как у Христа за пазухой. Была бы хозяйкой в доме, у меня всего полная чаша... Пренебрегла. Я, правда, горевать долго не стану, за меня любая пойдет».

Но отступиться добровольно, словно своими руками отдать Ефросинью Петру, он не мог. «Не на такого напали, — усмехнулся Лука. — Я себя потешу, извлеку корысть из вашей подлой любви...»

Морозы в ту зиму стояли лютые, по ночам у избы потрескивали толстые лиственничные стены. Плюнешь на ветру — на землю упадет звонкая льдинка. Добежишь до колодца — воротник закуржавеет. В такие морозы Петя и Фрося подолгу простаивали у калитки, не могли расстаться.

— Гляди, Петя, как ныне звезд рясно...

Петька поднял к небу озябшее лицо, ответил:

— Верно, густо высыпали.

Лука отворил калитку, сочувственно позвал:

— Заходите в избу, а то закалеете на морозе.

— Зайдем? — спросил девушку Петя, который и верно промерз до костей.

— Не знаю... Гляди сам.

Они зашли в тепло, скинули полушубки. Лука велел Фросе притащить на стол горячий самовар. Петя почувствовал себя будто связанным, не знал, о чем говорить.

— Ишь, закоченел, — добродушно проговорил Лука. — Любовь, паря, только возле печки греет. Давай-ка дерябнем по маленькой, глядишь, и пооттаешь. Подавай, Ефросинья, закуску.

Он налил всем по стакану. Фрося отказалась, Петька выпил и как-то сразу захмелел, стал разговорчивее, понес околесицу.

— Спасибо, что пустил обогреться, — сказал он и тут же попер: — Ты, Кузьмич, вообще-то гад, бывшая опора царского самодержавия... Я в партизанах на таких красавцев подолгу не любовался — раз, и к стенке. Не веришь? Ей-богу... Один вот такой же полез на меня с топором. Визжит, матушку поминает, а сам подступает... Я вижу, дело неладное... Как махнул шашкой, так у него рука с топором напрочь отлетела.

Лука налил Пете еще стаканчик. Фрося было вступилась, хватит, мол, но Петька рассердился, сказал, чтобы не совалась когда не спрашивают.

— Ты пошто такой сурьезный? — со смешком спросил Лука. — Я к тебе с угощением, а ты на меня чуть не с наганом.

Петька выпил, закусил соленым, хрустящим огурцом.

— На тебя, Кузьмич, надо не с наганом, а с пушкой, — сказал он с убеждением. — Ты нам поперек дороги стоишь.

Лука почувствовал, что разговор надо переводить на другую дорогу, а то хорошего не будет.

— Вы, поди, больше часа у калитки толклись, — проговорил он примирительно. — А ведь зима же, не Петров день, когда каждый кустик переночевать пустит. Постучались бы в окошко, и воркуйте в избе, мне не жалко, сам был молодым.

— Ты и сейчас ладный жеребец, — по-прежнему сердито сказал Петька.

Лука с опаской посмотрел на него, взялся за бутылку:

— А не налить ли тебе еще, сынок?

— Налей, если не жалко. Только я тебе, гидра, не сынок.

Петр совсем опьянел. Лука сказал Фросе, чтоб бросила ему на пол доху и подушку. Когда она ушла спать в свою зимовейку, Лука подсел возле Петьки и заворковал ему в самое ухо:

— Фроська в чуланчике почивает. Не замыкается... Как выйдешь в сени, сразу направо. Чуланчик одним боком к печке прилегает. У нее тепло в чуланчике, ты ночью сходи, проведай, как она там...

Но Петька спал, ничего не слышал.

Проснулся рано, ошалело огляделся, долго не мог сообразить, где находится. Лука встал, поднес ему стакан самогонки.

— Заходи как домой, Петенька, — сказал Лука на прощанье. — Свои же люди... С Фросей посидишь, дело ваше известное — знай невестись да женихайся.

Василий снова сходил в свою падь, махнул в город, вернулся в Густые Сосны на собственном коне, в просторной городской шубе, в пыжиковой шапке, в камусовых эвенкийских унтах. Купил на базаре по сходной цене. Видно, что одежда с чужого плеча, а что потертая, поношенная, сразу в глаза не бросается.

У Луки взял под задаток коровенку. Мог расплатиться сполна, но прикинулся, что отдает последние деньги, долго торговался, поминал господа и заступницу царицу небесную. Лука сперва крепился, потом не выдержал, плюнул:

— Как у тебя сил хватает тянуть Лазаря? Все кишки вымотал... И так за полцены отдаю, хальное разорение, а ты верещишь.

— Сена надо купить, — протяжно вздохнул Василий. — Лошадь у меня, корова, они жрать затребуют, а у меня не наготовлено... Надо в Воскресенское ехать, к доброму человеку. А ты не жмись. — Василий усмехнулся. Я сейчас расквитаюсь дорогой монетой. Дороже золота для тебя будет.

— Как это?

— А так... На подозрении ты у Лушки Васиной. Быдто, значит, с умыслом сыночка в школу засунул, и спички дал с отцовским благословлением. Грозится вывести тебя на чистую воду. От верного человека вызнал.

Лука очумело вскочил, заморгал поросячьими глазами.

Когда Антонида узнала про покупки Василия, сердце у нее зашлось от радости: «Страшно остаться одной с ребенком... Ты не бросишь меня... Правильно, нам нужно хозяйство, чтобы сразу зажить независимо. Пусть пока маленькое, я помогу тебе во всем, я молодая, образованная, мы быстро поднимемся, будем стараться для нашего ребеночка... Приходи скорей, потолкуем с отцом, он поймет нас, благословит...»