Ночь умирает с рассветом - [59]

Чужому человеку могло показаться, что Лука и Нефед живут в мире и дружбе. На самом же деле между ними была скрытая вражда. Лука завидовал достатку Нефеда, а Нефед, когда мог, вредил Луке.

Они были разными людьми — Лука скопидом, жила, его все в деревне называли заедателем. Хитрый — расставит свои сети, развесит паутину, любой запутается... Нефед тоже скаредный, за копейку задавится, норовит выбиться в первые богачи. Бывает, что петух машет крыльями, будто собирается подняться в высокое голубое небо... Так и Нефед. Решил, например, поставить мельницу, кирпичный завод, лесопилку, кожемялку. А крылья-то выше забора и не пускают — сидит покамест в своей лавчонке...

Вечерком Лука навестил Нефеда.

— Ну, как живешь? Мельницу не поставил?

— Не, паря... Не поставил покуда.

— А лесопилку?

— Гляди, Лука, вдарю...

— А кожемялку?

— Да брось ты, леший, — взмолился Нефед. — Вроде и умственный мужик, а дурак.

Лука долго визгливо хохотал, вытирал рукавом слезы.

— Погоди, Нефед... А как у тебя... ой, не могу... как с партийной ячейкой? Еще не вступил в большевики?

Нефед принес на стол чайник, кружки, молоко.

— У тебя-то, Лука, что нового?

— Наповадился Петька ко мне. Не то, что ко мне, а к Фроське, значит... Я и думаю: как тебя, малец, изловить для нашей пользы. Клюнул на водочку. И повело его... Кажинный день у меня, Фроську вроде совсем позабыл, только водку ему подавай. А Фроська печется, жалеет его, глядеть умильно. Ну, думаю, ладно... Петька на крючке, надо, чтоб не сорвался. А он напьется, и брык с копыт, спать. Здеся, паря верное дело: через Петьку выведаем все ревкомовские задумки, какие они на нас путы готовят. Только его надо крепко держать за жабры, чтобы и хвостом не трепыхал. Еще глядишь, все так обернется, что и Фроська моя будет.

Лука вдруг посмотрел на Нефеда злыми глазами, хмуро добавил:

— Ты, поди, соображаешь: разболтался Лука Кузьмич, мелет, чего надо и чего не надо... Проведать хочешь мои тайности, только зря мылишься, бриться не доведется. Я тебе всего не открою, ну, чего бельмы вылупил??

Война для Густых Сосен, видно, отгремела, откатилась куда-то на край света. Раньше бои шли чуть не за околицей, неподалеку ухали пушки, трещали пулеметы. А то через село как очумелые скакали пьяные вершие с шашками наголо, с винтовками, орали, палили из наганов. Это отступало белое воинство. За буйными казачьими сотнями, похожими на разбойные банды, тащились, скрипели по дорогам обозы — неприбранные, взлохмаченные подводы, будто вороньи гнезда на колесах.

Потом шли красные — измученные, поддерживали раненых, спотыкались на щербатых дорогах, падали от изнеможения, но поднимались и шли вперед.

Пожары все дальше уходили от Густых Сосен. То полыхали в соседних деревнях, то за лесом, потом издалека светили по ночам ровным красным заревом... Где-то там же вспыхивали орудийные залпы.

Теперь из Густых Сосен ничего такого не видно и не слышно. Война ушагала далеко. Снега укрыли осыпавшиеся окопы, глубокие воронки от разорвавшихся снарядов — свежие раны земли. Запорошило снегом в полях поломанные телеги, ржавые стальные осколки, зеленые гильзы. Могильные кресты на пригорках, на лесных опушках тоже будто осели в снег. По избам не так уж больно, как прежде, берет за душу вдовий надрывный вой. Ребятишки маленько отошли, не такие синие от голода, как были недавно.

Спокойная жизнь вступает в Густые Сосны.

Егор Васин стоял на пригорке, глядел на родное село, залитое ярким морозным солнцем. «Вишь ты как, — добродушно улыбался Егор, — гляди, как бывает: морозище, а с крыш капель, отпустило на солнышке...» — Он с лаской проговорил вслух:

— Сибирь наша...

О чем он думал до этого? Да что в Густые Сосны приходит спокойная жизнь... Так ли это, где они, тишина и покой? Кулаки притаились, схоронили оружие, у каждого под половицей обрез в промасленной тряпке. Пойдешь собирать продразверстку — загремят выстрелы... Все попрятано, закопано кулаками в землю — хлеб, мясо, деньги. Тучная скотина зимует на дальних таежных опушках, под верной охраной. Пойди, сыщи... После продразверстки ревкому надо собрать у богатеньких семена для сельской голытьбы — пора подумать о посеве. Опять будут вой и рев... Кто захочет отдать мирно?

«Надо обезоружить кулаков, — подумал Егор. — Пущай в этом деле мужики подсобят. Сыновья Калашникова пойдут, которые из армии, Петьку моего можно». Воспоминание о сыне больно резануло по сердцу. «Нет, Петьку, нельзя, опасно доверяться ему». Сыну стало опасно доверяться... А ведь был боевой партизан, отважный разведчик...

Егор прислонился к березе. Ему представились Петькины осклизлые губы, дрожащие руки, бегающие глаза. «Батьку продашь за стакан самогонки... — Егору стало страшно: — Чего там батьку, революцию пропьешь». Егор посмотрел на село. Оно больше не казалось праздничным, не было залито солнцем, лежало притаившееся, серое, злое... «Убью, гада. — Егор сжал кулаки. — Пойду домой, морду искровяню, душу вытряхну».

Внутри у Егора все вдруг с болью разломилось надвое, заговорило разными голосами, заспорило... Жалостливый бабий говорок участливо всхлипывал: «Много ли парню надо, чтобы с дороги свихнуться? Повелся с непутевыми — сегодня водочка, завтра... Вот и затянуло». Суровый мужицкий бас ревел вперекор: «Убью, гада. Все забыл, предал... Народ босый, голодный, в кровищи, в лишениях бьется с врагом за свое счастье. Сколько погибло — тыщи... Супостата опрокинули, победы достигли... А подлый щенок трется подле кулаков, продает революцию за вонючую самогонку. Спит на кулацкой подстилке. Нету подлюге прощения». Бабий голосок насмешливо возражал: «Скорый ты на расправу, Егор... Людей надо беречь, а Петька сын тебе, ты за него в особом ответе. А может, оговорили его, может, все это кулацкий навет для подрыву доброго имени? Подумаешь, выпил стопку с мороза... Велика ль беда...»