Ночь умирает с рассветом - [103]

— Эй, Нефед! — крикнул Лука. — Куда скачешь?

Нефед обернулся, показал кулак. Лука расхохотался:

— Опоздал, брат! Проспал мельницу! Поворачивай обратно!

Нефед крикнул через плечо:

— Перебью! Разорюсь, а моя будет!

Некоторое время Лука ехал спокойно, посмеиваясь про себя, как ловко обошел Луку. Но чем ближе подъезжал к Густым Соснам, тем тревожнее становилось у него на душе: Нефед и верно мог перекупить мельницу — Леонов до того алчный на деньги, что и жену перепродаст. «Надо было залог сунуть... Как же быть?» Чуть не перед самой своей избой Лука повернул обратно. «Не жди, барыга, пропастина вонючая, не отдам я тебе мельницу, — твердо решил Лука. — Еще не выведано, кто из нас хозяин покрепче. Луку грошем не перешибить. Я тебя, гидру, раздавлю, как вошу тифозную».

За околицей он свернул на неторную зимнюю дорогу, погнал коня в объезд, чтобы не встретиться с Нефедом.

Лукерья вернулась из города не одна — с ней на несколько дней приехал пожилой учитель Максим Петрович, потом, может, будет заведовать школой, а пока поглядеть, как идет постройка. На второй подводе под побуревшим, ломким брезентом кооператоры привезли товары для новой лавки. Кооператоров было двое — усатый, который все устраивал насчет торговли, и молодой парень в шинели, видно, из красноармейцев. Он с трудом слез с телеги — одна нога деревянная: не иначе, как потерял в сражении. Усатый называл его Сашей.

— Вот, Саша, это и есть Густые Сосны. Здесь будет твоя лавка.

Кооператоры не стали чаевать, поехали к Фоме Семушкину разгружать товары.

Лукерья собрала ревкомовцев: Иннокентий Иванович велел, чтобы активисты держали Василия под своим неусыпным глазом. Позвала Филиппа Ведеркина и Машу Белову. Фома Семушкин не пришел, занялся с кооператорами.

— У нас важное дело, товарищи, — с волнением заговорила Лукерья, когда все собрались в неуютном доме ревкома. Она вдруг заметила, что за печкой притаилась Леля. — Ты вот что, Леля... Ладно, что не убежала. Иди-ка на улицу, посторожи, пока мы тут потолкуем. Чтобы никто не подкрался, не подслушал... Если что — сразу нам скажешь. Не заиграйся, гляди...

Леля вышла из-за печки — в коротком платьишке, под подбородком узелком завязан платочек. Подперла рукой щеку, проговорила с тяжелым вздохом:

— Эх, Лукерья Егоровна... Пошто у вас ко мне никакого доверия? Изгоняете... — На глазах у нее были слезы. — А я для ревкома вон что...

Леля протянула четыре красных флажка.

— Один над этой вашей избой приколочу, а то старый кто-то сорвал. Второй — где тетя Маша больных лечит. А третий пущай над новой лавкой. Это Фроська меня надоумила...

— А четвертый куда? — улыбнулась Лукерья.

— А над школой! — глаза у Лели заблестели. — Какая непонятливая — у нас же скоро новая школа будет! Четыре красных флага над селом... Здорово?

— Здорово, Леля, — Лукерья взяла флажки. — Ловко сделала. Ну, беги... Охраняй нас. Это тебе наше доверие, ревкомовское поручение.

— Так, вот, значит, какое дело, — заговорила она, когда Леля убежала. — В нашем селе проживает... — голос у нее дрогнул, сорвался. — В нашем селе проживает лютый враг трудового народа, самая что ни на есть проклятущая гидра.

Стало тихо.

— Послухайте, товарищи члены ревкома, что поведает наша докторша Маша Белова, бывшая красная партизанка.

Никто ни словом не перебил взволнованный Машин рассказ. Фрося утирала слезы, мужики сидели, тяжело насупившись.

— Теперь послухайте, товарищи члены ревкома, что поведает Филипп Тихоныч Ведеркин, наш сельчанин.

— Я вот, что доскажу, — проговорила Лукерья, когда Ведеркин закончил. — Василий Коротких приходил к нам с Фросей с наговором на попа, на отца Амвросия, — будто поп собирает оружие против новой власти, сомущает народ семеновскими листовками. Попа арестовали. А теперь ясно, чье дело с оружием.

— Что же это, братцы? — вскричал Воскобойников. — Как проглядели? Где глаза были?

— Поверили гаду: тихий, воды не замутит...

Поднялся Семен Калашников.

— Одно выходит: контра нас обошла. У нее сила. Мне тяжело выговаривать эти слова... На войне был, сколько сражений принял с белыми гадами, страху не знал. Товарищей хоронил. Они умирали с верой — придет на трудовую землю светлый день, не зазря смерть принимаем. И я верил... Отец родной и брат кровный — в общей могиле похоронены. Не пойму, как сам жив остался — от смерти не бегал, и сейчас всю кровь готов отдать за народную революцию. Войну перенесли, разруху, голод какой... А что получилось? Мы построили школу, ее сожгли. Купили сеялку, ее порубили. В нас стреляют из-за угла...

— Ты сегодня кислой капусты не ел? — с издевкой перебил Семена Ведеркин. — Живот не болит?

Все чуть улыбнулись — вспомнили, как Ведеркин однажды перетрухал, ушел из ревкома: сказал, что наелся кислой капусты, болит живот.

— Ладно тебе, Ведеркин. Я больные слова говорю. — Семен помолчал. — Как перед своей совестью. Вот, думал подавать заявление в нашу партию. А какой я большевик, ежели такого гада не распознал, как этот Коротких? Это же первое дело для большевика — понять, который нам друг, который враг. А его я не понял. Каждый день встречал, глядел на него — и не видел. Звонарь и звонарь. Тихий человек, богом зашибленный. А он, оказалось, зверь. Меня обошел, Фросю, Лукерью, все село. Враг нас обошел, понимаете? Мы флажки приколачиваем, а он обрез заряжает.