«Это же странно, — размышляла я, продолжая отсчитывать шаги. — Это просто невозможно. Я иду одна по городу. Все эти пустые машины — где их хозяева? Почему в домах никого нет?».
Вопросов было великое множество — помилуй Бог. Слишком много для моей несмышлёной головки. Мало того, они нагоняли очередной приступ паники. Я уже ощущала муравьиный марш по спине, поднимающийся от копчика к лопаткам. Крик снова рвался наружу, и кровь вскипала в венах. Мне стоило огромного труда избавиться от паники. Для этого пришлось встать на месте, выключить фонарь и опустить веки. Стиснув зубы, я сказала себе, что раз вопросов слишком много, можно пока сконцентрироваться хотя бы на одном из них, который главнее всех. Вот скажем… куда я иду?
Только сейчас я вдруг поняла, что с того момента, как вышла из дома, я бессознательно шла по вполне определённому маршруту. Я не удивилась, почему выбрала именно эту дорогу. Другого не могло быть.
Я зажгла фонарь. Центр города был гораздо ближе отсюда, нежели от моего дома, и кладбище покинутых машин на дороге стало плотнее, как и сами строения, которые стали ещё более высокими и грозными. Задавшись целью глядеть под ноги и больше никуда, я опять пошла вперёд.
Отец мой, Тьян Гарднер, был часовщиком по призванию. Никого я не видела кроме него, кто так любил бы свою работу. Он любил время, и он любил механизмы его измерения. Готов был часами рассуждать о центровке маятника в настенных часах или о временных аномалиях, которые наблюдаются в горных пещерах. Причём его совершенно не заботило, интересуют ли эти вещи собеседника, или тот уже подрёмывает в кресле. Главным для него был сам рассказ.
А каким он был мастером, когда речь заходила о починке часов! Без ложной скромности предположу, что, если собрать тройку лучших часовщиков мира, то мой отец вошёл бы в эту команду. Работал он с упоением, и ремонт самого сложного механизма занимал у него не более одного дня — от микроскопических часиков на золотых цепочках до громадных «шкафов».
Я с детства часто бывала в каморке отца, которая называлась безыскусно: «Ремонт часов у Гарднера». В первый раз он привёл меня туда, когда мне едва исполнилось три года. А в последний раз я заходила в волшебное тикающее царство две недели назад. За всё это время там ничего не менялось. То есть совсем. Казалось, отец настолько подружился с часами, что время остановило свой полёт у его рабочего места. Потому-то я и ходила туда — приятно иногда вновь ощущать запах ускользнушего сквозь пальцы детства и знать, что есть в этом мире вещи незыблемые.
У отца не хватало денег на шикарный цех, так что его каморка располагалась в одной из тех огромных коробок, которые сдаются под офисы мелким предприятиям. Как и с квартирой, здесь действовало правило: чем выше этаж, тем лучше. «Ремонт часов у Гарднера» находился на первом этаже, практически у входа.
После того, как я определила цель, мне стало немного спокойнее. О том, почему я решила, что отец должен непременно находиться на рабочем месте, я старалась не думать.
Я осмелилась поднять голову, только когда оказалась у дверей офисного здания. Безликость этого строения не нравилась мне и раньше; при нынешних обстоятельствах неприязнь выросла вдесятеро. Я увидела кричащие плакаты над входной дверью, зазывающие людей. Среди этого вороха был и отцовский, но он совершенно затерялся в буйстве красок, как-то: синее на жёлтом, чёрное на белом, белое на красном. Я отыскала лучом небольшой прямоугольник с серым фоном, где был изображён циферблат будильника. И скромная надпись поперёк: «Ремонт часов у Гарднера». У меня защемило сердце. На что я надеюсь, спросила я себя. Неужели на то, что отец будет меня ждать в этой железобетонной коробке?
Я поднялась по лестнице и вошла в здание. Холл первого этажа был просторным. Я отвела свет к длинному коридору справа, где начиналась очередная кавалькада вывесок. Постояла с минуту, набираясь храбрости: не хотелось отходить далеко от спасительной двери, ведущей на улицу. Всё чудилось, что стоит сделать пару шагов, как выход за спиной испарится, оставив вместо себя сплошную стену. Тишина, царящая в холле, угнетала даже больше, чем темнота. Ну не могло быть так тихо в нашем мире. Каждую секунду жизни я слышала хоть какой-либо, да звук: рокот холодильника, или гул машин, или свист ветра. А тут — ничего. Даже сердце, кажется, перестало биться. Я вобрала воздуха в грудь и прошла в коридор, стараясь как можно громче стучать каблуками. Эхо разносилось по этажу, создавая видимость того, что я не одна.
Третья дверь справа принадлежала отцу. И она, конечно, была заперта. Более того — забрана поперёк массивным засовом. В груди у меня что-то оборвалось. Я тупо глядела на застекленную витрину, устланную различными часиками, и спрашивала себя, на что я рассчитывала. Часы жизнерадостно блестели на свету. Почти все они не ходили. Только золотые механические часы, занимающие почётное место на витрине, продолжали неслышно шевелить секундной стрелкой — и то как-то странно, по схеме «шаг вперёд, шаг назад». Эти часы были слишком крупными, чтобы зваться наручными, но в то же время не были настольными. Отец ими очень гордился — говорил, что это раритет, и что для часовщика настоящее счастье иметь подобный экземпляр. Мне вдруг захотелось разбить стекло, вытащить эти часы из витрины и положить себе в карман. Желание было таким острым, что я начала замахиваться фонарём.