Ночь с четверга на пятницу - [23]

А он, Лёва Райников, лучшего друга оставил в страшный час. И долгие годы не находил времени, а, главное, сил и желания встретиться с ним, хоть и понимал, что виноват сам. Встретиться следовало хотя бы для того, чтобы попросить прощения…

Он уже проехал Кубинку, направлялся к Голицыно. В последний раз подумал, не свернуть ли налево, к однокашнику, и всё-таки перенёс визит на завтра. Ничего удивительного в том, что давно отсутствовавший в Москве дипломат объезжает знакомых, не было. Первые десять дней года словно созданы были для таких вот коротких, лёгких, ни к чему не обязывающих встреч. Но любая из них могла заинтересовать тех, кто следил за Лёвой — если слежка действительно была.

Неужели всех, у кого он побывал недавно, станут обыскивать? Ведь теоретически досье мог принять любой из хозяев этих вилл и особняков за высокими кирпичными заборами. У одного из сокурсников теперь был даже замок, правда, небольшой, но зато с защитным рвом и подъёмным мостом. Ведь не обязательно же всё рассказывать приятелю подробно! Можно положить попросить дискету в сейф, а когда шум уляжется, приняться за дело.

Райников почувствовал, как тяжелеют веки, и ощутил комариный звон в ушах. Надо бы кофе из термоса глотнуть, но некогда. И очень неуютно здесь — в каждой встречной и попутной машине может быть засада. Да, досье у него больше нет. Но ОНИ-то не в курсе, а, значит, мечтают прощупать его карманы. Всё же кусочек горького шоколада не помешает — ехать-то ещё долго.

Лёва сунул руку в «бардачок», который вполне оправдывал своё название. Самое интересное, что за границей дипломат преображался до неузнаваемости, и его «бардачок» превращался в перчаточный ящик. Теперь же он, как всегда, вылавливал правой рукой завёрнутый в фольгу остаток плитки, а попадались батарейки для фонаря, мелкие запчасти, гигиенические салфетки, зажигалки и прочая дребедень. И если крупные вещи Райников, чертыхаясь, распихивал по карманам и корзинкам, а запчасти убивал в багажник, то всякий сыпучий хлам надолго лишал его душевного равновесия. Особенно в такие дни, как сегодня, когда не было сил думать ни о чём, кроме этой дискеты.

Уже и Голицыно позади, скоро проедем Одинцово. Похоже, никаких вопросов к Райникову нет. Насколько мог, он следил за дорогой, за транспортом, но не замечал особо привязчивых «тачек». Встречные фары слепили сегодня особенно сильно, а от габаритных огней попуток воздух становился малиновым.

Сибилла смотрела на Льва с фотоснимка, укреплённого на лобовом стекле. Она была прекрасна даже в глухом чёрном джемпере — насмешливая и великодушная. Погрузив левую руку в распущенные платиновые волосы, она улыбалась мужу пухлыми губами цвета спелой моркови. Глаза её, цветом напоминавшие персидскую бирюзу, призывно мерцали в полумраке. Тонкие чёрные брови, длинные ресницы стрелками, смуглая для шведки кожа — всё это делало Сибиллу парализующе желанной. И Лев Райников уже в который раз удивился, что стал мужем этой женщины, причём всего вторым по счёту законным мужем.

В браке с первым, Нильсом Силингом, она пробыла всего несколько часов. После венчания они, оба заядлые байкеры, отправились в свадебное путешествие на бешено ревущих мотоциклах, и угодили в аварию. Нильс погиб на месте, а Сибилла полгода провела в инвалидном кресле. После этого отец, Харальд Юхансон, строго-настрого запретил ей садиться на мотоцикл и потребовал наконец-то взяться за ум, получить специальность, найти своё место в жизни. Молодая вдова, которой осталась на вечную память одна только фамилия, за ум взялась. И, похоже, взялась крепко.

Вот тогда она, судя по всему, и стала осваивать интересующую специальность — этакой «дамы плаща и кинжала». Так считал отец Лёвы Марк, который безуспешно пытался расстроить их мезальянс. Но жениху было безразлично, чем занимается любимая. Он был готов отдать ей не только государственную тайну, но и всю кровь по каплям, всю свою жизнь.

А Сибилла ничего и не требовала. Она была для Райникова только женой, матерью его детей и многообещающим учёным-этнографом. И одновременно — неутомимой, гениальной в своём роде любовницей, будто нарочно скрывающей под скромными одеждами свою вызывающую красоту.

Проезжая украшенное к праздникам Одинцово, стараясь не зацепить никого из компании подвыпивших молодых людей, Райников вспоминал лазурное Эгейское море, колышущийся от сильного ветра тент. И Сибиллу за столом — в очках-авиаторах, в соломенной шляпе и коротком белом халатике, с морскими ракушками в ушах и на шее. И он, преданный, как пёс, сидит напротив, в таких же очках и в халате, только без шляпы.

Сидит и ждёт, когда они, выпив коктейли, поднимутся в свой люксовый номер, чтобы там медленно развязать пояса халатов и спрятать очки в футляры. Потом Сибилла небрежно отшвырнёт свою шляпу, и они займутся любовью в каком-нибудь неподходящем месте. Место это они начинали выбирать с утра, смакуя все подробности, предвкушая удовольствие и свежесть ощущений.

Постель Сибилла не жаловала, считала её скучной и пресной, как английская овсянка за завтраком. Она научила мужа исполнять хастл, раскованный танец, состоящий из откровенных поз и движений. Поначалу смущавшийся и устающий Лёва быстро накачал бицепсы, выполняя поддержки в зале, а после — в спальне. Мама, разумеется, ни о чём таком не знала, а покойный отец уже не мог ей рассказать.