Ночь Патриарха - [48]

Кстати, если возникла тема снов, следует сказать, что у меня с детства сформировался мир моих сновидений. Я их помню до сих пор, и уже не могу отличить — то ли это забытые реальности, то ли это действительно сны, укоренившиеся в моём сознании. Как правило, мне снятся либо какие-то города и поселения, либо опушки лесов, речки, дороги, дома, в которых я якобы жила. И я знаю, что будет за поворотом дороги или за каким-то конкретным домом, или за дверью следующей комнаты. Я напрягаю память, пытаясь вспомнить, в какой реальности, где и когда это могло быть. Но память ничего не подсказывает. И даже до сих пор, если я хочу скорее уснуть, я выбираю какое-либо из моих повторяющихся сновидений, представляю себя действующей в его обстановке и довольно быстро засыпаю.

Папа каждый день уходит на работу, а я остаюсь с мамой и няней. Я провожаю папу в тёмном коридоре, мы с ним обнимаемся, он целует меня и уходит.

— Смотрите, Эруся никогда не плачет, — говорит няня маме.

А я думаю: «Чудачка. Зачем плакать, если папа вечером вернётся».

Мы жили в новом доме, построенном в 1932 году. А до этого, по рассказам мамы, обитали на Лопанской набережной в доме, где когда-то до революции размещался ресторан. Наша семья занимала на втором этаже огромную шестидесятиметровую комнату — помещение бывшего обеденного зала. Перед залом был выходящий на набережную большой, перекрывающий тротуар балкон на столбах. Будучи подростком, я пришла посмотреть на этот дом, на балкон. Там опять размещался ресторан.

В моём сердце ничего не отозвалось при виде этого здания — всё напрочь улетучилось из памяти.

Отправляя нас гулять, мама строго-настрого напоминала няне, что она должна не спускать с меня глаз, а мне запрещала куда-либо отходить от неё. Я гуляю рядом и слышу разговоры моей няни и других домработниц о том, что воруют на мясо детей. Я спрашиваю у няни, что такое «на мясо», а она довольно резко отвечает, что мне этого знать не следует.

В городе очень много худых оборванных нищих, которые прячутся от милиционеров. Это было время жуткого голода, спровоцированного действиями властей по насильственной коллективизации крестьян, названное впоследствии «голодомором».

Позже, уже после войны отец рассказывал, что он в это время как-то ехал на машине из Харькова в Киев, и каждые 10–15 метров у дороги лежали неприбранные трупы людей, умерших от голода.

Помню, отец приносил с работы пайки. Холодильников тогда не было, и сливочное масло хранили в кастрюле с водой, которую меняли несколько раз в день. Газ в Харьков тогда не был проведен, и всё готовилось на примусе. Керосин был в огромном дефиците, и его экономили. Поэтому картофель отдельно не варили: его, очищенным, опускали в суп, а потом доставали и толкли для пюре. Яйца для завтрака складывали в кастрюльку, а затем залив кипятком из чайника, накрывали крышкой и оставляли на какое-то время. Потом в этой воде мыли чайную посуду. И только совсем незадолго до войны в быт вошли электроплитки, которые значительно облегчили ведение домашнего хозяйства.

В Харькове функционировали так называемые частные платные группы: когда какая-нибудь женщина собирала ребят дошкольного возраста, занималась с ними, гуляла. На это требовалось разрешение какого-то «роно». В холодное время года группы базировались по очереди в доме у кого-либо из детей. В четыре года в такую группу отдали меня. Мы собирались на одной из скамеек Театрального сквера, расположенного напротив театра имени Шевченко. Помню, что в этом же сквере на другой скамейке базировалась еще одна такая группа. Нашу воспитательницу звали Фанни Борисовна, а мы про себя прозвали её «Фаней-Бараней». Запомнилось, что у неё все время были воспалены углы рта, которые иногда даже покрывались белым налётом.

У каждого воспитанника должен быть при себе фанерный баульчик, в котором он приносил из дому завтрак. В случае надобности баульчик ставился «на попа» и на нём можно было сидеть. Мы часто ходили гулять в Профсоюзный сад и даже в Зоопарк.

Фаня-Бараня показывала нам буквы, учила читать, часто читала нам сама. Она знала немецкий язык и занималась им с ребятишками постарше.

Нашу воспитательницу периодически вызывали в «роно». Мы не знали, что это такое, но накануне вызова очень переживали за ужасно нервничающую Фаню-Бараню.

Я уже пошла в школу и всё ещё часто, почти до начала войны, встречала в Театральном сквере Фаню-Бараню с её группой.

В пять-шесть лет меня отдали в детский сад. Он располагался на первом этаже упомянутого мной «Дома Саламандры», в помещении, где когда-то был магазин. Это был большой зал высотой более пяти метров. Специального спального помещения не было, и нянечки с воспитательницей после обеда сдвигали столы и для дневного сна расставляли койки-раскладушки на деревянных козлах с парусиновым верхом, которые ещё надо было застелить. Это была огромная работа и мы, как могли, помогали им. Группа была большая — человек тридцать.

Несмотря, на такие условия, дети не болели, в то время как мой сынишка, как только пошёл в детский сад, в котором была отдельная спальня со стационарными кроватями, стал болеть ОРЗ каждые полтора-два месяца. Думаю, что всё дело в высоте помещений: теплая подушка воздуха, насыщенная бактериями — продуктами дыхания, собирается под самым потолком и служит главным источником заражения. Поэтому в высоких помещениях, каким был зал бывшего магазина, дети меньше вдыхали микробов и реже болели.