Ночь ночей. Легенда БЕНАПах - [26]
Все знали, что с этого момента тупая фальшь вползла в содружество и само значение штандарта — «БЕгущие НА Помощь»… Потом куда-то сматывался хозяин землянки. Затем были посиделки. Была музыка — аккордеон. Кто-то что-то напевал, невероятно бодрое. Но все шло шиворот-навыворот… Ну, какие там «Нормы поведения», какой «Устав», когда все принимали участие в подделке не только текста, но и двух-трех подписей. Ведь все все знали и обманывали всех… Были трезвы, как стекло, а в глазах стояли пьяное омерзение и ненависть. Ненависть к непреодолимым обстоятельствам. Плюс пустота.
Воспоминания кончились. В землянке на Висленском по-прежнему сидели Курнешов, уполномоченный СМЕРШ и взводный.
— Кто тогда донес на нас?.. Еще там, на Брянщине?.. Кто? — доискивался хозяин землянки.
— Я тогда только-только к вам в батальон пришел. Вспомни… — сразу ответил смершевец.
— Или спасать, или топить — кто?
— Вот чем хочешь — не я.
— Это не разговор. Или — или…
— Да вы ж ему…
— Неправда. Мы не по этой части, — чуть смягчил Курнешов.
— Про тебя-то я знаю, — отмахнулся. — А он?! — Бо-Бо указал на хозяина.
— Ручаюсь, — Василий клятвенно поднял руку.
— Кто? — твердил свое взводный, но руки вслед за Василием не поднял.
— Он… — Борис Борисович кивнул в сторону входной двери. — Майор Градов.
Взводный не удержался и снова присвистнул. После изрядной паузы Василий заметил:
— Слушай, по-моему, ты вместо ругательства приспособился свистеть?..
— А что?
— Ничего. Заплати штраф.
Взводный пожал плечами, мол, о чем речь, и полез в карман.
— Ребята, вам думать надо. Дело дрянь. Думать надо, — проговорил Борис Борисович.
И добавил совсем тихо:
— Если про такой разговорчик узнают — всем хана. А меня удавят прямо в землянке… И чего меня понесло?..
Елка была украшена чем попало. В основном навесили консервных банок. Банки качались и поблескивали. Сквозь деревья светила луна.
— Стой, кто идет!
— Другое, это я.
— Пропуск.
— Анадырь… Отзыв?
— Антапка! — Оба шутили, и пропуск и отзыв были другие.
— С Наступающим вас, гвардии сержант Другов.
— И вас, товарищ гвардии старший лейтенант, с Новым годом! И с присвоением звания.
— Спасибо.
X
Новолетье
Неприлично трезвый для такой даты, полностью одетый, взводный лежал на топчане, укрытый полушубком по самый подбородок. Лежал не двигался — как застыл. Уставился в потолок. Начищенные головки сапог и голенища торчали из-под края полушубка.
Суровый и Беспощадный, хоть изредка, хоть один раз в этом проблеске земной жизни, прояви к ним (и ко мне), н е т, не снисхождение, а сострадание, и пусть тогда любовь придет сама… Или не придет
Аминь.
Раздался слабый стук в дверь.
— Ну-ну!.. — дверь не была заперта.
Вошла и туг же прикрыла за собой дверь… (кто бы вы думали?) — Юля.
Одним движением сбросил полушубок и затянулся ремнем.
— Садитесь, Юля. Снимайте шинель…
— Нет. Я на минуту. Поздравить… С Наступающим.
— А как вас часовые пропустили?
— По знакомству… — она тихо улыбнулась.
— Да раздевайтесь, — он хотел ей помочь. Действительно ему очень хотелось, чтобы она осталась, хоть ненадолго.
— Нет-нет… Давно в вашей землянке не была… С тех самых пор… А землянка такая же. Как там… С наступающим вас — сорок пятым.
— По этому поводу… — он полез было под топчан.
— Нет! Не буду. Посидите. Вот тут, — она указала прямо против себя.
Он сидел навытяжку, как провинившийся. От мечтательной заносчивости и разлитой горечи не осталось и следа. Только голова была слегка задрана — он смотрел на нее. Юля тоже смотрела на него не отрываясь…
— Юля, — все-таки сказал он, — как же это все получилось? Ведь сколько раз звал, звал… Не приходила…
— Мне очень хотелось прийти. Хоть один раз… Но не получалось… Ваши солдаты очень ревнивые. Они не простят. Ни мне, ни вам, — поправила сама себя: — Не простили бы.
— Ну, что за ерунда, причем тут солдаты?
— А при том, — Юля вдруг показалась уверенной и взрослой. — Они доверили вам свою жизнь. А больше у них ничего нет. И даже малое отвлечение они не простят. Вот почему женщин на фронте н-н-не… не-до-люб-ли-ва-ют.
— Ты ведь знаешь, как нравишься мне?.. Только ты… Очень.
— Нет. Не знаю. Я сама втюрилась в вас… По уши… В самый первый день, когда была еще у вас во взводе… На формировке…
Пауза показалась длиннее произнесенных слов. И значительнее.
— А там как тебе? В самоходном полку?
— Ничего. Люди хорошие… С Новым годом.
— Юля…
— Нет, я пошла, — сказала решительно, трудно было поверить, что это та же тихая глазастая Юля.
Он уже поднялся и стоял рядом с ней, а она сказала с укором и просьбой в голосе:
— Нет. Так нельзя… — и повела взглядом вокруг. А прозвучало: «Под присмотром часовых и ординарца».
Он кивнул и еще раз кивнул, и еще…
— Поцелуйте меня, пожалуйста. Один раз… — все-таки сказала она.
Он двинулся к ней, но застыл в нескольких миллиметрах от ее лица… и губ…
Слышать он мог все, что слышалось. Но поцеловать ее он не мог — она к тому времени была уже убита: самоходка взорвалась, когда Юля вытаскивала из люка последнего раненого.
В коротком и скверном танковом бою здесь же, на Висленском плацдарме — скверном, потому что что может быть хуже, когда танки прут против танков — в самом конце боя подоспели самоходки, вступили в сражение, уже почти полностью одолели врага, и тут зажгли еще одну из тяжелых самоходных установок. В экипаже ранены были все. Командир орудия еле выволок заряжающего, их подхватили и оттащили подальше от горящей машины. Видели все это мужчины, и не пустячные, но приближаться к горящей самоходке уже не решались: она могла взорваться в любую секунду — это же стальной пороховой погреб. Юля кинулась спасать оставшихся. Она непостижимыми усилиями успела вытащить из горящей машины одного, и почти без колебаний (но почти…) кинулась за последним. Ей кричали: «Юля!.. Юлька!.. Стой! С ума спятила?!» Самоходка взорвалась в тот момент, когда она скрылась в ее чреве.
Фронтовой разведчик, известный кинорежиссер (фильмы: «Последний дюйм», «Улица Ньютона», «Крепкий орешек» и др.), самобытный, тонкий писатель и замечательный человек Теодор Юрьевич Вульфович предлагает друзьям и читателям свою сокровенную, главную книгу о войне. Эта книга — и свидетельство непосредственного участника, и произведение искусного Мастера.
Это произведение не имело публикаций при жизни автора, хотя и создавалось в далёком уже 1949 году и, конечно, могло бы, так или иначе, увидеть свет. Но, видимо, взыскательного художника, каковым автор, несмотря на свою тогдашнюю литературную молодость, всегда внутренне являлся, что-то не вполне устраивало. По всей вероятности — недостаточная полнота лично пережитого материала, который, спустя годы, точно, зрело и выразительно воплотился на страницах его замечательных повестей и рассказов.Тем не менее, «Обыкновенная биография» представляет собой безусловную ценность, теперь даже большую, чем в годы её создания.
Писать рассказы, повести и другие тексты я начинал только тогда, когда меня всерьёз и надолго лишали возможности работать в кинематографе, как говорится — отлучали!..Каждый раз, на какой-то день после увольнения или отстранения, я усаживался, и… начинал новую работу. Таким образом я создал макет «Полного собрания своих сочинений» или некий сериал кинолент, готовых к показу без экрана, а главное, без цензуры, без липкого начальства, без идейных соучастников, неизменно оставляющих в каждом кадре твоих замыслов свои садистические следы.
В книге рассказывается об оренбургском периоде жизни первого космонавта Земли, Героя Советского Союза Ю. А. Гагарина, о его курсантских годах, о дружеских связях с оренбуржцами и встречах в городе, «давшем ему крылья». Книга представляет интерес для широкого круга читателей.
Со времен Макиавелли образ политика в сознании общества ассоциируется с лицемерием, жестокостью и беспринципностью в борьбе за власть и ее сохранение. Пример Вацлава Гавела доказывает, что авторитетным политиком способен быть человек иного типа – интеллектуал, проповедующий нравственное сопротивление злу и «жизнь в правде». Писатель и драматург, Гавел стал лидером бескровной революции, последним президентом Чехословакии и первым независимой Чехии. Следуя формуле своего героя «Нет жизни вне истории и истории вне жизни», Иван Беляев написал биографию Гавела, каждое событие в жизни которого вплетено в культурный и политический контекст всего XX столетия.
Народный артист СССР Герой Социалистического Труда Борис Петрович Чирков рассказывает о детстве в провинциальном Нолинске, о годах учебы в Ленинградском институте сценических искусств, о своем актерском становлении и совершенствовании, о многочисленных и разнообразных ролях, сыгранных на театральной сцене и в кино. Интересные главы посвящены истории создания таких фильмов, как трилогия о Максиме и «Учитель». За рассказами об актерской и общественной деятельности автора, за его размышлениями о жизни, об искусстве проступают характерные черты времени — от дореволюционных лет до наших дней. Первое издание было тепло встречено читателями и прессой.
Дневник участника англо-бурской войны, показывающий ее изнанку – трудности, лишения, страдания народа.
Саладин (1138–1193) — едва ли не самый известный и почитаемый персонаж мусульманского мира, фигура культовая и легендарная. Он появился на исторической сцене в критический момент для Ближнего Востока, когда за владычество боролись мусульмане и пришлые христиане — крестоносцы из Западной Европы. Мелкий курдский военачальник, Саладин стал правителем Египта, Дамаска, Мосула, Алеппо, объединив под своей властью раздробленный до того времени исламский Ближний Восток. Он начал войну против крестоносцев, отбил у них священный город Иерусалим и с доблестью сражался с отважнейшим рыцарем Запада — английским королем Ричардом Львиное Сердце.
Автору этих воспоминаний пришлось многое пережить — ее отца, заместителя наркома пищевой промышленности, расстреляли в 1938-м, мать сослали, братья погибли на фронте… В 1978 году она встретилась с писателем Анатолием Рыбаковым. В книге рассказывается о том, как они вместе работали над его романами, как в течение 21 года издательства не решались опубликовать его «Детей Арбата», как приняли потом эту книгу во всем мире.