БИОГРАФИЧЕСКИЙ ОЧЕРК
1 глава
Родился я в городе Бухара, который был родиной знаменитого Ходжи Насреддина.
Из самого раннего детства в памяти остались отрывочные воспоминания и ощущения: палящее солнце; на углу толстая торговка и лоток со сладостями; аптечная лестница во дворе, с которой я летел, едва научившись передвигаться. Когда мне исполнилось 14 месяцев, умерла моя мать. К смерти мамы я отнёсся равнодушно, не поняв всей сложности бренного мира.
Не думаю, чтобы моей бабушке доставляла удовольствие возня со своенравным младенцем, хотя она это проделывала с мастерством и безграничной любовью.
Переезд в Ленинград был для меня приятным путешествием, так как в дороге отец закармливал меня шоколадом.
Ленинград вызывает много воспоминаний. Чтобы я не скучал, отец покупал мне живую рыбу и пускал её в ванну с водой. Я был доволен и часами безуспешно пытался поймать эту рыбу сачком. Кончился тур развлечений тем, что я тихонько нырнул в ванну и был извлечён оттуда нянькой, изрядно перепуганный, наглотавшийся мутной воды, но с рыбой в сачке.
К прочим мероприятиям воспитательного характера относятся бесконечные телефонные разговоры с отцом и по вечерам катания на извозчике. Обычно я сидел рядом с отцом и думал: «А где это цокает — на мостовой, или в животе у лошади?»
К этому же периоду относятся мои первые выступления. На потеху огромному семейству, населявшему квартиру на Невском, и многочисленным гостям меня наряжали в крохотный фрак, надевали на голову огромный цилиндр и объявляли, что сейчас выступит артист Вульфович, после чего я заявлял, что не буду выступать пока мне не оденут шпоры. Мне казалось, что без шпор выступление не выступление. Наконец шпоры извлекались из-под кровати, закреплялись, и я выползал в гостиную.
Программа была короткая и содержательная.
На первое — обычно Чуковский, на второе — песенка вроде:
Время изменилось,
Всё пойдёт иначе,
И буржуи закричат —
Пирожки горячие!
На что толстенный дядя, сидевший в кресле, обычно тёр лысину, откашливался и говорил с интонацией сомнения: «Хм-м-м! Ну, положим?!»
В заключение я закидывал ногу на ногу, скрещивал руки на груди и заявлял: «Вот так штука капитана Кука!» — и неизменно добавлял: — «Джеки Куган».
Капитан Кук и Джеки Куган в моём представлении были родственниками, кажется, родными братьями.
Тогда же один из ленинградских кинорежиссёров попросил разрешения у отца отснять меня в каком-то кинофильме, на что отец ответил: «Нет! Что вы! Я не позволю мучить ребёнка!»
Двадцать лет спустя он же сказал: «Теперь ты не ребёнок. Хочешь в кинематограф? Ну что ж, иди, помучайся».
Жизнь моего отца была связана с театром. По профессии актёр и режиссёр, он постоянно и много работал и разъезжал, а меня время от времени препоручал родственникам или нянькам. Но так как он меня всё-таки любил, то меня возили к нему на побывку, а железнодорожный путь Ленинград — Москва — Средняя Азия стал для меня родным, знакомым и привычным.
Всё хорошее (как и всё плохое) имеет свой конец. И мой папа, желая дать мне хорошее воспитание, вознамерился жениться. Вскоре, благодаря активному давлению ближайших родственников и умело расставленным ловушкам он женился (разумеется, по любви).
Тихое семейство для постоянного места жительства выбрало город Самару, кажется, потому, что там пуд муки стоил 3 рубля (а в других городах от 3 руб. 60 коп. до 3 руб. 95 коп). Мне к этому времени исполнилось уже 5 лет, и я считал себя взрослым, а супруга моего отца, видимо, считала, что 5 лет это тот возраст, когда человека может убедить только солидная затрещина.
Итак, хорошее воспитание началось.
Отец очень любил меня и баловал, когда бывал дома, а мачеха обучала меня правилам хорошего тона и колошматила «за провинности и упрямство», которые от побоев росли в геометрической прогрессии.
Отец мой работал в Самаре в областном театре Сатиры. Я часто часами просиживал на репетициях и опаздывал к обеду, за что меня оставляли без сладкого. Уже тогда я уразумел, что искусство требует жертв.
Дом у нас всегда был полон гостей. Один из них, высокий красивый актёр, усердно учил меня танцевать необычайно модный в то время танец чарльстон. Я никак не мог понять, зачем это он меня так рьяно обучает, пока в один прекрасный день меня не вытащили на генеральную репетицию какой-то американской комедии, смысл которой заключался в том, что в Америке танцуют чарльстон все, а у нас ещё не все. В конце пьесы на авансцене четыре мужчины во фраках и цилиндрах танцевали чарльстон и пели:
Танцуем чарльстон, парижский чарльстон,
Танцует Гарлем и ночь и день,
Танцует Чикаго, Париж,
Танцуют чарльстон, кому не лень.
Первый мужчина во фраке был мой учитель, четвёртый мужчина во фраке был я.
Вот в какой «идейной» пьесе мне пришлось дебютировать в летний сезон 1929 года.
В конце этого же лета я играл главную роль пионера Павлика в антирелигиозной пьесе, поставленной в санатории Шафраново. Спектакль был шефско-благотворительный, и билеты продавались по баснословно дорогим ценам. Можете себе представить, как волновались устроители этого спектакля. Я же был абсолютно спокоен и занимался приготовлением к спектаклю. В течение двух актов я почти беспрерывно находился на сцене (а в пьесе было всего два акта и так называемая концовка).
