Набежала лёгкая тучка и скрыла любопытный месяц; аллея снова потемнела, и на скамейке остались только два белых, смутно очерченных силуэта.
Теперь голоса звучали весело и беззаботно.
— Я решила, Маша. Ты знаешь, я нарвала трав.
— Каких трав?
— Ах, Господи, разве ты не знаешь? Гадание! Надо на заре, не говоря ни одного слова… Надо тебе сказать, мы пошли с Варей: это было, конечно, ужасно трудно. Мы просто помирали со смеху. Надо нарвать тринадцать разных трав, только непременно молча и всё разных, и положить к себе под подушку. Когда ляжешь — тоже не говорить ни слова… Ты не будешь меня смешить, когда мы ляжем?
— Не буду.
— Смотри же. Ну, и с вечера всё думать… о чём хочешь. Если увидишь во сне…
— Какие глупости!
— Мало ли что глупости, а я так хочу. Я загадала. Увижу его, тогда…
— Ну, что тогда? Сама объяснишься ему в любви?
— Вот ещё! Ни за что на свете! Но только тогда я сейчас же… — тут голос понизился до шёпота, и, как ни старались за липой, конец интересной фразы так и не удалось расслышать.
Потом на скамейке ещё долго шептались и смеялись.
— Пора! — раздалось, наконец, громче.
— Что же мы так вдвоём и пойдём?
— Непременно вдвоём! И главное, чтобы никто не знал.
— К глухому пруду?
— Да. Мы пройдём в нижнюю калитку и оставим её отворённой; если увидят, то наверное подумают, что мы пошли к колодцу, а мы обойдём кругом, за садом, и к пруду.
— Только там мокро ужасно, Оля, и две канавы по дороге.
— Три. Что ж такое! Уж ты не боишься ли?
— Чего там бояться! Но зачем же мы пойдём?
Несмотря на сомнение, выраженное этим вопросом, послышались лёгкие удаляющиеся шаги и шорох платьев.
— Там самые лучшие папоротники, и потом этот пруд такой особенный! Мне всегда кажется, что там русалки. Хотя я и не верю…
Далее уже ничего нельзя было расслышать. Белые платья мелькнули по дорожке, спускавшейся к калитке; калитка хлопнула; зашуршали кусты за садом, и всё стихло.
Тогда в липовой аллее раздались более решительные и твёрдые шаги: от липы отделилась тёмная фигура и направилась к дому. При выходе из аллеи ей встретилась другая чёрная тень; обе они остановились и, оказавшись при лунном свете двумя высокими молодыми людьми, обменялись несколькими весёлыми словами, а затем дружно зашагали вместе и исчезли под деревьями.
Большой заброшенный пруд давно заглох и зарос тростником, но в средине его ещё было много воды, в которой блестел теперь месяц. Старые развесистые берёзы росли по высокому валу, к которому подступал частый, густой лес почти со всех сторон; только в одном месте к берегу примыкала луговина, подымавшаяся в гору, к усадьбе: и пруд, и обступивший его лес лежали в глубокой лощине, над которой подымался серебристый туман в этот поздний час.
В чёрной тени больших берёз давно уже стояли две безмолвные фигуры, такие тёмные и неподвижные, что их можно было также принять за два пня или дерева по желанию.
Только огонёк неразлучной сигары выдавал несомненную принадлежность, по крайней мере, одной из них к миру людей вообще и курящих молодых людей в особенности.
— Они! Наконец-то!
Действительно, в лесу послышался слабый треск сухих сучьев, и на валу пруда мелькнули белые платья.
— Как здесь хорошо! Как хорошо! — закричал весёлый голос.
— Сыро уж очень! Надо платья чуть не до колен поднимать.
За берёзами раздался смех.
— Маша, ты слышала?
— Что?
— Кто-то засмеялся?
— Вздор!
— Нет, ты послушай?
Они прислушались. Всё было тихо, только лес шумел кругом, и маленькая птичка чирикала где-то в чаще.
— Тебе показалось. Ну, куда же мы?
— В лес, на ту сторону. Постой, только светляка достану. Смотри, как он красиво блестит в тростнике.
Она спустилась с вала и нагнулась над прудом. Светляка было трудно достать; он забрался глубоко в росистую траву.
Молодая девушка так занялась им, что и не заметила, что произошло на валу. Слышала она шаги, лёгкий крик…
«Маша на лягушку наступила!» — подумала она, улыбаясь.
Но затем слишком уже тихо стало кругом…
— Маша!
Где-то далеко впереди отозвалась Маша.
— Куда же ты? Подожди меня!
Серебристый туман вился над прудом. Таинственно и странно белел он между деревьями, принимая смутные, непонятные формы. Точно чудные тени сплелись в одну большую гирлянду, и вьются, и подымаются, стараясь разъединиться и разлететься в разные стороны… Казалось, что из этих сонных вод, в которых отражался месяц, выйдет страшная белая русалка и засверкает своими водяными зелёными очами, отряхая блестящие брызги с длинных волос… А на чёрных сучьях сухой берёзы притаится мохнатый леший и закричит дивим голосом…
Странный, протяжный крик прозвучал и замер в чаще…
С бьющимся сердцем молодая девушка взбежала на вал и осмотрелась кругом.
Она была одна.
Правда, ей показалось, что какая-то чёрная фигура мелькнула и спряталась за деревом, но это, верно, только показалось. Однако, она невольно вздрогнула и поспешила вперёд, в лес. Маша, конечно, по ту сторону пруда, там, где растут папоротники. Скорее к ней, а то как-то страшно одной…
Сыро и темно было в лесу; сухой лист шуршал под ногами; тёмное небо со своими редкими звёздами едва сквозило в вышине. Всё гуще и гуще становился лес.
