Ночь на площади искусств - [14]

Матвей примерил и раскроил материал, подгоняя его под нотные листы, взял шило и только проколол партитуру, чтобы прошить ее тесьмой, как вдруг страницы встали дыбом и веером прошелестели от конца к началу. Партитура закрылась.

— Господин мастер, что вы делаете? — услышал Матвей мужской голос, вежливый, даже слегка вкрадчивый и вместе с тем исполненный железной воли.

— Кто здесь?

— Я.

— Зачем?

— Где это видано, чтобы меня наряжали в черный бархат?

Матвей посмотрел по углам, оглянулся на окна, двери.

В комнате ничего не изменилось, но странное дело: Матвей не только отчетливо слышал голос, но и совершенно определенно чувствовал чье-то присутствие. И это присутствие ощущалось с тех самых пор, как ушел Ткаллер. Будто тот зашел в комнату с кем-то, а ушел один. Матвей не мог объяснить себе природу этого ощущения, но ему стало не по себе. Здание проверено полицией и тщательно охраняется. Кто же тут может быть? Какой подлец разыгрывает или запугивает? Матвей, поразмыслив, поменял шило, снова проколол партитуру и только начал прошивать уже золотою тесьмой, как вновь послышался знакомый странный голос, только на сей раз он был строже:

— Господин мастер, остановитесь. Вы перепутали.

Круги пошли перед глазами Матвея. Он зажмурился.

— Да кто? Кто со мной говорит?

— Я. Свадебный марш.

— Не понял.

— «Свадебный марш» Феликса Мендельсона-Бартольди. Разве вы меня не узнаете?

Вдруг зазвучали фанфары, ударили литавры и под звон медных тарелок в комнату влетела ликующая мелодия. Взлетела — и стихла.

— Полагаю, я вам знаком?

— Как же, — вытирал потный затылок Матвей, пытаясь как бы между прочим высмотреть в углах, не радиофицирована ли комната? А может, враги потешаются над ним — наблюдают через телекамеру? Матвей вспомнил московский инструктаж и решил в любом случае сохранять достоинство и хладнокровие. Проверил на всякий случай дверь — закрыта. И все-таки ему было не по себе. Матвей снова уселся за стол, отложил первую партитуру, взял вторую. Перелистал ее — скорее, чтобы успокоиться, — примерил винно-красную заготовку и только собрался действовать шилом, как его кто-то будто придержал за локоть.

— Господи, как вы, однако, упрямы…

Это был уже другой голос — низкий, мягкий, с одышкой. Как у пожилого, усталого, но опять-таки влиятельного человека. «Что за чертовщина? — подумал Матвей, — Вроде и не пил уж две недели, и жара нет». Потрогал лоб — нормально. Нет, нужно продолжать. Переплетчик обмакнул кисточку в клей, основательно промазал корешок, отложил для просушки. Снова не без боязни взял шило. И только он поднес стопку нот к обложке, как партитура прогнулась, словно карточная колода, страницы зашевелились, зашелестели с очень неприятным скрипом.

— Да остановитесь вы наконец!

Тут уж Матвей, не владея собой, вскочил с места, отбежал в угол и закричал:

— Слушайте, вы! Гудочники-волынщики! Не знаю, как и называть. На вшивость проверяете? Оставьте меня, иначе я бросаю работу и тотчас же отправляюсь домой!

В комнате повисла тишина. Не в силах выносить и тишину, Матвей, размахивая руками, продолжал угрожать своим невидимым противникам:

— Вас привлекут к ответу! Коли пригласили, так не мешайте! Сорвется заказ — я молчать не стану! Вас обязательно отыщут!

Он стращал невидимок, обещая грандиозный скандал. В конце концов он обмолвился расхожим словцом Сретенского бульвара: дескать, перед ними не какая-нибудь прошмандовка, а уважаемый мастеровой. И ему не до шуток!

— Помилуйте, любезный. Никто с вами не шутит и уж тем более не пугает. Наоборот, помочь хотим.

— Не надо мне такой помощи.

— Вы перепутали папки. Вы волнуетесь.

— Ничуть, — резко отвечал Матвей.

— Вы волнуетесь, это видно, — вежливо повторил голос.

— Кто вы? Что за наблюдальщики? — повторял Матвей, ища глазами потайные камеры.

— Я. «Траурный марш» Шопена.

— Какой-какой? Кого?

— Фридерика Шопена.

И после тяжелой паузы комнату наполнила до боли знакомая и леденящая душу скорбная мелодия — тоже с барабаном и медными тарелками. Матвей медленно попятился назад, уперся в стенку. Внезапно он закричал не своим голосом и кинулся к двери. Он бил руками и ногами, вышибал плечом — дверь не поддавалась. А траурные трубы не утихали. Казалось, они пронзили своей жгучей скорбью все здание. Да что там здание! Эта музыка была способна пробиться через мельчайшие щели повсюду. Она способна была заполнить площадь, город и весь белый свет. Она проникала в мозг, кровь и сердце. Дыхание Матвея как бы оледенело. Матвей чувствовал его холод. Мало того, музыка как бы придавила его тяжелой когтистой лапой. Ничего подобного Матвей в жизни не испытывал.

Матвей закрыл руками уши, чтобы избавиться от кошмара, и открыл их только тогда, когда все постепенно стихло: угасли трубы, затих бой барабанов и печальный стон виолончелей. Обессиленный Матвей стоял у двери, зная, что за ним наблюдают, и ожидал, что же будет дальше.

— Так-то лучше, — произнес голос, назвавшийся Траурным маршем, — Выпейте воды и давайте побеседуем спокойно.

Матвей кивнул, и вдруг помимо воли его дрожащая рука начала крестить лоб, затем углы и стены комнаты. Хотя Матвей был неверующим и даже не знал, как правильно осенять себя крестным знамением, он очень надеялся, что галлюцинация исчезнет и говорить будет не с кем. Тут уж было не до того, чтобы сохранять хладнокровие и достоинство.