Ночь - [4]

Закончив диктовать, подполковник сурово оглядел столпившихся у двери офицеров. Здесь, в своем кабинете, он выглядел человеком решительным и суровым, каким, наверное, и был на самом деле. Даже голос его, когда он заговорил, и тот звучал по-другому: властно и резко.

— Товарищи офицеры! — произнес подполковник, вставая, и офицеры сразу же подтянулись и замерли. — Вам предстоит выполнить особое задание командования. Вот, товарищ старший лейтенант — ему все известно. Будете действовать под его непосредственным руководством. Берите мою машину и поезжайте. Возьмите автоматы… на всякий случай. Все! Выполняйте.

Когда пятеро офицеров и немец, провожаемые подполковником, вышли из комендатуры на улицу, старший лейтенант из особого отдела, единственный из офицеров, не взявший автомата, тоном, не терпящим возражения, произнес, обращаясь к майору:

— Вы, майор, надеюсь, машину водите. Прошу вас за руль.

— Однако, — произнес танкист и мотнул головой: вот, мол, до чего дожили. А потом воскликнул с деланной бесшабашностью: — Ну и прокачу же я вас, товарищи офицеры!

— Только не забывайте, что вы не в танке, — мрачно посоветовал капитан-связист. — А то протараните какой-нибудь столб.

— Не то страшно, что протараню, а то, что связи с тем светом вы все равно не обеспечите.

— У нас связь и с тем светом налажена… через посыльных, — усмехнулся капитан. — Беда в том, что добровольцы среди них редки и почему-то назад никто не вернулся.

— Не тех посылали. Надо таких, как вот наш старший лейтенант.

— Полагаете, что он бы вернулся?

— А черт его знает! — хохотнул майор. — Я бы постарался. Во всяком случае, опыт имеется: два раза в танке горел, сам не верю до сих пор, что все еще жив…

— Вы, майор, похоже, один из немногих, кого не прельстило место в раю…

Офицеры ответили на эти слова дружным смехом. Даже особист — и тот не выдержал своей линии.

Рядом с майором на сиденье открытого "виллиса" сел немец, остальные набились сзади. Поехали.

Лейтенанта Репнякова сжали со всех сторон, в коленку больно уперся чей-то автомат. Поспешность, с которой они покинули уютную комнату, каковой теперь она ему казалась, непререкаемая власть особиста, мрачные шутки офицеров, теснота, дождь, автоматы, отсутствие солдат, даже шофера коменданта, темнота улиц и освещенные окна одной лишь комендатуры, словно только в ней была сосредоточена вся жизнь огромного города, разделенного на две враждебных друг другу и враждующих между собой части, — все это действовало на лейтенанта Репнякова так, словно его выдернули из зрительного зала театра и водворили на сцену, а он, попав на нее впервые, не знает, как себя вести, как двигаться и что говорить, хотя и приходилось слышать, что существуют какие-то сценические законы и даже некая система Станиславского. Оставалось ждать и терпеть, до всего доходить своим умом, потому что подсказывать, судя по всему, никто ему не собирался, а он курс пехотных наук проходил на училищном стадионе, пару раз преодолев полосу препятствий да совершив одну атаку на пустые трибуны.

Сначала ехали по узкой улице с двух-трехэтажными домами по обе стороны. Окна большинства домов закрыты ставнями, редкое окно светится, но стоит подъехать ближе, как свет тут же гаснет, словно там, за окнами, боятся выказать даже малейшие признаки жизни. Не верилось, что дома эти обитаемы, что в них живут люди, что у этих людей, наконец, могут быть какие-то свои интересы, отличные от интересов сидящих в машине офицеров.

"Странно, — думал лейтенант Репняков, — мы вот наводим у них порядок, а они спят себе и в ус не дуют".

Но постепенно тревога оставила лейтенанта. Машина, в которой он ехал вместе с другими офицерами, была частью могучей армии, сильнее которой и справедливее на свете ничего не может быть. И он был частью этого могущества и справедливости.

В свете фар струились косые нити дождя. Капли секли лицо, стекали за воротник. Все офицеры давно уже сидели с поднятыми воротниками, нахохлившись, один Репняков только стеснялся последовать их примеру. Да и повернуться так, чтобы никого не обеспокоить, было практически невозможно.

Машина, между тем, стала заворачивать за угол, свет ее фар побежал по слепым окнам домов, по аккуратным кустам и деревьям, по узорчатым оградам, чтобы снова лечь на лоснящиеся от дождя камни улицы, плотно подогнанные друг к другу. Ни одной лужи, ни одной выбоины или кучи мусора.

Просто удивительно, как быстро немцы привели в порядок свой город, хотя до полного восстановления было еще далеко. А в России города все еще лежат в развалинах, станции и полустанки разбиты, и лишь кое-где что-то строят, но все это в непролазной грязи, среди развороченной земли, канав, гор всякого мусора и битого камня.

Репняков училище закончил на Урале, войны не видел и, пересекая страну в вагоне поезда, был поражен представшим перед ним зрелищем разрухи и разорения. И вдруг такой контраст. Не то чтобы он задумывался над ним, но иногда захлестывала обида непонятно на кого и на что. Примерно такое же чувство испытывал он и сейчас — обиды за себя и своих товарищей офицеров и досады на немцев: вон как живут и все им чего-то не хватает. Их бы в Белоруссию, чтобы все там восстановили, как у себя. Или в ту же Польшу. Разбили все, разрушили, да не так, как мы у них — все от этого… Захотелось сделать что-то такое, чтобы разбудить это сонное царство, чтобы высыпали немцы на улицу, под дождь и ветер, а он бы им тогда сказал… или вот майор, чтобы дошло до каждого…