— Ну, на это существует редактор, — буркнул я, потому что редактор наш политическую линию блюдет свято, и моим рассказам от него достается так, что я иногда даю себе самую страшную клятву больше никогда не переступать порог заводской многотиражки. Но проходит время, и меня либо зовут, либо я тащусь туда сам.
— Редактор, известное дело, — вяло соглашается человек со второго этажа. — А только редактор, как говорится, в смысле направления и понимания обстановки, но в отдельных случаях, конечно, — тянет кота за хвост мой собеседник, — тоже может иногда допускать.
— Еще как может, — соглашаюсь я и пытаюсь представить себе лицо Ильи Абрамыча, если бы он услышал эти слова.
Человек со второго этажа оживляется и придвигается ко мне поближе.
— Я чего хочу сказать, — говорит он. — Вот разоблачили Сталина… А почему? — задает он вопрос и сам отвечает на него с той убежденностью, которая свидетельствует о мучительных раздумьях: — Потому что была такая политическая обстановка. Сейчас обстановка поменялась — и Сталин опять… вождь и учитель. Слышал, будто уже отпечатали его произведения и будто памятник собираются поставить у метро Семеновская. И очень даже правильно. Потому что народу нужен пример. Нужен символ. А как же! Я, между прочим, Сталина — вот как тебя видел. И много даже раз. Бывало, стоишь в охранении, а он идет по дорожке… в шинелке, с трубочкой… — Продолжает тип со второго этажа, и голос его становится мечтательным, лицо — размягченным. — Нам показываться ему на глаза строго запрещено было, а он все равно увидит, "здрасте" скажет — и дальше. Ну и ты ему: "Здравия желаю, товарищ Сталин!" Душевный был человек.
Я покивал головой, начиная, кажется, догадываться, что за тип этот — со второго этажа. А он, похоже, обрадовался. Может, поговорить ему захотелось, а поговорить не с кем — уж я не знаю. А только он вдруг доверительно тронул кончиками коротких пальцев мое колено и начал рассказывать мне историю о том, как в Берлине, после войны… ну, ту историю, что вы уже прочитали… И был он там самым главным действующим лицом, которое, в отличие от других офицеров, хорошо понимало тогдашнюю обстановку в тогдашней Германии, поскольку являлось представителем тех органов, которые каждый шаг любого человека рассматривают именно с политической точки зрения. И если бы не он, то еще неизвестно, чем бы вся эта заварушка кончилась.
— Даром, что ли, — многозначительно заключил человек со второго этажа, — органы когда-то, еще при Ленине, назывались Главным политическим управлением. Гла-авным! Соображаешь?
И я снова согласился: действительно, недаром. Но вот зачем он мне рассказал про это… про это самое? Ведь это ж наверняка секретное дело. И мой собеседник, точно подслушав мои мысли, снова тронул меня пальцами за колено и произнес, доверительно понизив голос:
— Только ты про это самое — ни-ни. Никому. Иначе тебе же хуже будет. Соображаешь?
— Соображаю.
— То-то же.
— А тогда зачем вы мне это рассказали?
Он долго молчал, раскуривая новую «беломорину», затем пояснил, как мне показалось, без особой охоты:
— Тебе еще жить и жить. А мне уж недолго осталось… Я знаю. Да и врачи — тоже. Соображаешь? А ты, может, писателем станешь — пригодится. Такие вот дела.
Тогда я позволил себе усомниться, что та женщина, которую они тогда… в Берлине… что та женщина была Эльза Кох.
Зря я усомнился: он так посмотрел на меня своими склеротическими серыми глазами, что мне стало не по себе.
