Но и я - [39]

С тех пор как начала работать по ночам, Но сама на себя не похожа, на нее словно что-то давит, то ли страшная усталость, то ли непреодолимое отвращение. Вот только — к чему? Каждый вечер, после уроков, мы торопимся в метро, молча поднимаемся по лестнице, Лукас открывает дверь, и я кидаюсь в комнату Но, я боюсь найти ее мертвой или обнаружить комнату пустой, без малейшего следа ее вещей. Она лежит на кровати, спит или чуть дремлет, я смотрю на ее голые руки, на глубокие тени под глазами, мне так хочется обхватить ладонями ее лицо, погладить по голове — чтобы все ушло, забылось.

Услышав, что мы вернулись, Но встает, проглатывает бутерброд-другой, выпивает не меньше литра кофе, принимает душ, одевается и присоединяется к нам в гостиной. Она расспрашивает нас о делах, погоде, беспокоится, не слишком ли холодно, говорит, что у меня очень красивая юбка или прическа, она старается сохранить хорошую мину, сворачивает сигарету, подсаживается поближе, ее жесты резки и неловки. Я уверена, что она тоже вспоминает вечера, которые мы провели втроем, фильмы, которые мы смотрели, музыку, которую слушали совсем недавно, — она думает об этом как о невозвратно потерянном, потому что теперь прошлая жизнь подернулась невидимой пеленой.

Перед уходом она красится, собирает волосы в узел, бережно кладет туфли на каблуках в пакет, осторожно закрывает входную дверь. Если время позволяет, я провожаю ее до перекрестка, мы болтаем о том о сем, как раньше, целуемся на прощанье, Но растягивает губы в улыбке, я смотрю, как ее тонкий силуэт тает в холодном сумраке, как она исчезает за углом. Я не знаю, что ждет ее там, куда она идет с таким упорством, не отступая.

43

В лицее мы говорим о ней вполголоса, у нас разработана система секретных кодов и паролей, улыбки сообщников, переглядывания заговорщиков. Еще чуть-чуть — и мы почувствуем себя как во время войны, когда люди прятали еврейских детей. Я обожаю выражение лица Лукаса по утрам, этот еле заметный, издалека, кивок головой: мол, все в порядке. Он занимается всем сам — ходит за продуктами, убирает кухню, убирает за Но, гасит свет, когда она засыпает. Домработница приходит раз в неделю, перед этим нужно спрятать все вещи Но в шкаф, застелить постель, проветрить комнату, уничтожить все следы ее присутствия. Мы с ним все предусмотрели, мы придумали, что нужно говорить, если вдруг позвонит его мать, разработали сценарии на тот случай, если она приедет без предупреждения или если вдруг моим родителям вздумается зайти за мной к Лукасу. Мы до зубов вооружены аргументами и объяснениями.

Бывают дни, когда Но поднимается еще до нашего возвращения, ждет нас в гостиной перед телевизором, улыбается при нашем появлении. Бывают дни, когда она танцует на диване и все кажется простым и возможным, потому что она здесь.

Бывают и другие дни — когда с ней почти невозможно разговаривать, когда она открывает рот, только чтобы сказать «бля…», «дерьмо» и «затрахали»; дни, когда она пинает стулья и кресла; дни, когда хочется крикнуть: «Если тебе здесь не нравится, уходи восвояси!» — но проблема-то как раз в том, что у нее нет никакого «свояси». Проблема в том, что Но — одна во всем мире, потому что я ее приручила. И я уверена, что Лукас тоже ее любит. Даже если иногда он жалуется, что больше не может, что она его достала. Даже если иногда говорит: у нас не хватит сил, Лу, у нас ничего не получится.

Как-то вечером я провожаю Но до отеля, на улице темно и холодно, она решает угостить меня чем-нибудь, за все те разы, что я ее угощала, мы заходим в кафе. Я смотрю, как она залпом, одну за другой, опрокидывает три рюмки водки, у меня от этого образуется какая-то дыра в животе, я не осмеливаюсь ей ничего сказать. Я просто не знаю, что сказать.

В другой раз мы идем куда-то, недалеко от площади Бастилии нас окликает какой-то мужчина — у вас не найдется монетки, пожалуйста, — он сидит на асфальте, опираясь спиной на стену заброшенного магазина, Но бросает беглый взгляд и идет дальше, я пихаю ее локтем — эй, Но, ведь это твой приятель, Момо с Аустерлицкого вокзала! Она останавливается, колеблется несколько секунд, потом подходит к нему, говорит: «Привет, Момо», протягивает двадцать евро. Момо встает на ноги, вытягивается перед ней в струнку, разглядывает Но сверху вниз и снизу вверх, не берет протянутую купюру, сплевывает на землю и снова усаживается на прежнее место. Я прекрасно знаю, о чем думает Но, когда мы отправляемся дальше, — она больше не принадлежит миру Момо, но она и нашему не принадлежит, она ни тут ни там, она — между, в самой середине пустоты.

Как-то раз мы с Но были вдвоем, Лукас ушел в магазин; она только что встала, и я увидела красные следы на ее шее, она объяснила это тем, что шарф прищемило в эскалаторе. Я не умею сказать что-нибудь вроде «ври, да не завирайся», не умею рассердиться. Я не решаюсь задавать ей прямых вопросов, как раньше, и спокойно ждать, пока она соизволит ответить. Я прекрасно вижу, что она очень рада меня видеть, она встает, как только я прихожу. Я знаю, что она нуждается во мне. В те редкие дни, когда я не могу прийти, потому что риск слишком велик, Но паникует. Это Лукас мне рассказал.