…Но еще ночь - [131]
Метод, в обоих случаях, остается неизменным и называется questio juris. Это чистая техника судопроизводства, выдающая себя за философию (jurisdictio mentalis). Надо вспомнить особенности познавательного механизма у Канта, чтобы опознать его и в кантовской этике. Созерцания без понятий слепы, понятия без созерцаний пусты. Связь тех и других есть познание. Пустое понятие заполняется слепым чувственным материалом, который, как понятый , есть уже не сам , а произведение понятия. «Мы лишь a priori познаем в вещах то, что сами же вкладываем в них»[267]. Это a priori Кант отождествляет с формальным , в чем Макс Шелер[268]видит его основную ошибку: как в теории познания, так и в учении о нравственности. Ибо если и допустить, что формальное без материального пусто, а материальное без формального слепо, то на каком основании в синтезе того и другого определяющим оказывается именно пустое . О содержании понятия самом по себе нельзя ничего знать (кроме того, что о нем ничего нельзя знать); наше познание не задается вещью, а задает вещь , то есть мы познаем в вещи ровно столько, сколько сами в нее вкладываем (чистота, как синтез пустоты и слепоты).
Можно представить себе это конкретно и практически , скажем, на примере врача, который познает в пациенте болезнь, которую сам же предварительно и вмыслил в него, или на примере судьи, находящего то же в обвиняемом. Природа (в кантовски осмысленном естествознании), мир (в кантовски осмысленной морали) есть подследственный , а философия, соответственно, мораль — «полиция»[269]. Никакой двусмысленности: разум стоит перед природой «не как школьник, которому учитель подсказывает всё, что он хочет, а как назначенный судья, вынуждающий свидетелей отвечать на поставленные им вопросы »[270]. Так, в пределах видимости прусского, к тому же философского, ландшафта.
Но если разум есть разум, и один — у философа и нефилософа, то что мешает нам увидеть этот разум в других оптиках и других ландшафтах. Скажем, в практике судей-демонологов, которые сначала вкладывали в обвиняемую «ведовство» , а потом извлекали его из нее, как «признание» . Или у судей-естествоиспытателей, вкладывающих в природу свои «сценарии» , чтобы под пытками эксперимента вынуждать её сознаваться в них. Обобщенно: судей, которые обязывают свидетелей говорить правду, после того как сами же и определили, что есть правда. Мы воздержимся от дальнейших ассоциаций, напрашивающихся на ум, потому что читатель при желании сделает это сам.
5.
Понятно, что эссе «О мнимом праве лгать из человеколюбия», кантовская мораль, как таковая, только при одном условии может избежать абсурдности: если перевести её из моральной топики в юридическую. По сути, так это и обстоит у Канта, и вопрос был бы закрыт, если бы так это обстояло и formaliter, то есть, если бы гетерогенное юридическое содержание не подгонялось им под моральную форму. Потому что с моралью его абсурдный ригоризм имеет не больше общего, чем вежливое выслушивание болтовни с интересом к её содержанию. Нужно вспомнить еще ту другую нелепость, которую высмеял в свое время Шиллер в известной эпиграмме. Если вы совершаете моральный поступок, но при этом радуетесь, то вы безнравственны. Это имеет смысл в отношении бюрократа , да и то не каждого, а удавшегося. Бюрократ — машина долга (une machine à devoir, сказали бы философы постмодерна). Он подписывает ваше заявление, вы благодарите его от сердца, а он вежливо дает вам понять, что прием окончен, потому что его ждет очередной посетитель, и если он с каждым станет делить его радость, то страдать от этого придется каждому следующему.
Такова норма правового общества: по ту сторону добра и зла и — ничего личного. Судье или следователю безразлично всё, кроме правды. Его кредо: Fiat justitia, et pereat mundus (да свершится правосудие, даже если погибнет мир). Или в перевернутой русской, но всё той же, версии подпольного человека: «Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить». Служитель закона запрограммирован, как аппарат, и несет в груди не чувства, а опции, так что ожидать от него каких-либо эмоций было бы не меньшей нелепостью, чем ожидать их, скажем, от игральных автоматов. Мораль Канта — изумительна, как механизм регуляции правовых отношений, при которых нарушитель порядка столкнут с блюстителем порядка не в пространстве душевности, а в пространстве юридически санкционированных правил. Но она же страшна, как страшен киборг, способный вдруг на
