Ниже бездны, выше облаков - [44]

Сердце бешено колотилось. Меня всю трясло. Не верилось, что всё это безумие происходит на самом деле.

Вот уже плюнула последняя, Корчагина, и отошла, и все выжидающе уставились на меня. Но я не могла и с места сдвинуться. Только мотала головой и беззвучно рыдала.

– Плюнь в него, – сурово велела Запевалова.

– Тань, давай, – просительно промямлил Бородин, подонок, подталкивая меня в спину.

– Ну! – голос Запеваловой сделался жёстким и требовательным. И смотрела она на меня с нескрываемой угрозой.

И тут я прямо физически, кожей почувствовала, как вокруг меня сгущаются враждебность и ненависть. Те, кто стоял в стороне, стали медленно приближаться, словно сжимая меня в круг. Какие у них были лица! Какие глаза! Внезапно я осознала, что, если сейчас не плюну, как все, мне настанет конец. И не завтра, не когда-нибудь, а прямо сейчас, тут же, на месте. Они меня не убьют, разумеется, но точно знаю: того, что со мной сделают, я попросту не переживу. И я сломалась. Я плюнула! Глядя ему в глаза. В синие, невозможно прекрасные глаза. Потому что, когда подошла я, он не отвернулся, не зажмурился. Смотрел на меня в упор, не мигая. И пусть плюнула не так, как они, да у меня и во рту-то пересохло, но это всё равно было так ужасно! Такая невыносимая пытка…

После этого его отпустили, и он медленно осел в снег.

На обратном пути Запевалова буркнула:

– Кто Расходникову губу разбил?

– Я, – признался Айрамов. – По привычке.

– По привычке, – передразнила его Женька. – Говорила же, лицо не трогать! Вот если что всплывёт, хотя я и сомневаюсь, конечно, что Расходников побежит жаловаться кому-нибудь, но на всякий случай знай: вы дрались вдвоём. Никого другого не было. Ясно?

Айрамов кивнул.

– Надеюсь, ума у всех хватило ничего не снимать на телефон?

Все промолчали. Про «не снимать на телефон» она повторяет перед каждой разборкой. Мол, все придурки именно так и палятся.

Запевалова успокоилась, и все сразу ожили, принялись болтать, как ни в чём не бывало. Я же не помню, как шла. Наверное, у меня был шок. Дороги не видела – перед глазами так и стоял Димин пристальный, немигающий взгляд.

Хотелось упасть, разрыдаться и умереть. Ненавижу всех, а ещё больше себя ненавижу. Бородин подлез ко мне, предложил проводить домой, поднести сумку, а то, сказал, вид у меня нездоровый.

– Никогда ко мне больше не подходи, ненавижу тебя! – зашипела я на него.

Потом развернулась и пошла обратно, к ракушкам.

– Ты куда? – хором окликнули меня Запевалова и Бородин.

– Телефон потеряла, – соврала я.

– Не нравится мне всё это, – донеслось до меня недовольное брюзжание Запеваловой, но мне было всё равно.

Сначала я бежала, потом, за несколько метров от места, где издевались над Димой, замедлила шаг. Он всё ещё был там, сидел на снегу, опершись спиной на стену гаража. Меня заметил, но сразу же отвернулся и закрыл глаза, будто уснул.

Я боязливо приблизилась к нему. Остановилась шагах в трёх. Он не пошелохнулся. Лицо уже вытер – на волосах, щеках, ресницах медленно таяли крохотные островки снега. Шапка валялась в стороне, куртка распахнута. Кровь из губы уже не шла, но на светло-синей рубашке алело огромное пятно. И на снегу там и тут виднелись кровавые следы.

– Прости, – только и придумала что сказать.

Он не ответил, не повернул голову. Да что там – ни один мускул не дрогнул на его лице, похожем теперь на удивительное изваяние.

– Помочь тебе? – спросила я, но он опять промолчал и глаз не открыл.

Впервые я сумела заговорить с ним по-человечески, несмотря на сумасшедшее волнение, пережитый ужас и невообразимый стыд. И пусть он не отвечал, зато я могла находиться с ним рядом, любоваться им вволю. На меня нахлынула такая щемящая нежность, что, не выдержав, я расплакалась. В нём всё замечательно! Всё совершенно! Я старалась запечатлеть каждую его чёрточку: изгиб бровей, крохотный шрамик на скуле, такие манящие губы… Я вдруг смутилась и быстро отвела взгляд.

Потом увидела пятнышко запёкшейся крови у него на подбородке. Достала платок, робко протянула ему. Но Дима резко отпрянул, оттолкнул мою руку и сказал:

– Не смей меня касаться. Пошла вон отсюда.

– Я не хотела, прости, – взмолилась я, всхлипывая.

– Не хотела, – он передразнил, скривился, будто усмехнулся, а потом добавил очень зло: – Не хотела, а сделала. За это я и презираю тебя больше, чем их всех. Они хотя бы знали, что делали. И делали, что хотели. Они считали, что правы. А ты так не думала, но всё равно делала. Ты себя предала. Ты хуже всех.

– Ты не понимаешь! – воскликнула я отчаянно, срываясь на плач.

Хотелось оправдаться, но Дима и слушать не стал. Он с трудом поднялся и, пошатываясь и прихрамывая, побрёл прочь, а мне запретил даже близко к нему подходить.

Я, просто не в силах куда-то идти, опустилась на колени там, где недавно был он, где снег ещё хранил его следы. Сколько я просидела в этом чёртовом переулке, не знаю. Сначала рыдала громко, в голос, не стесняясь и не замечая ничего вокруг. Хотела только одного: чтобы он вернулся. Потом плакала тихо, чуть слышно, но всё равно никак не могла остановиться. Потом в кармане завибрировало. Я решила, что мама меня потеряла. Достала телефон – не мой. Димин! Я совсем про него забыла. Звонила Анита. Меня взяла злость, и я сбросила. Пусть хоть недолго, да попереживает, наверняка она тоже не любит, когда её звонки сбрасывают. Минуту спустя от неё пришла эсэмэска: «Дима, ты офигел?» А ещё минут через пять: «Да пошёл ты!» Мне стало неловко, будто я влезла в чужую личную жизнь. Да и почему будто? Так оно и было, потому что я не удержалась и прочитала все его сообщения, половина из которых была от Аниты, а половина – от Мегафона. У Димы была простая модель Nokia. Лопырёв бы непременно скорчил физиономию: «Фу-у, шняга!» А мне было в удовольствие даже просто держать телефон в руках, зная, что он – Димин. «Зато завтра будет повод подойти к нему. Отдам телефон, а заодно попытаюсь объяснить ему всё», – сказала я сама себе.