Низами - [8]

Позднее он еще раз посетил Ганджу, видимо, уже - на склоне лет, и в этот приезд свой поднес оду Шеддадиду Фазлун ибн-ал-Фазлю, вступившему на престол в 1075 году. Дата смерти Катрана точно неизвестна. Можно полагать, что смерть настигла его в конце восьмидесятых годов XI века.

Стихи Катрана вплоть до XIX века на Востоке, да и у европейских ориенталистов, приписывались Рудаки. Удивляться этому не приходится, ибо Катрану удалось так точно воспроизвести стиль Рудаки, что отличить их не всегда бывает легко. Некоторая часть дивана (сборника стихов) Катрана показывает, что и с одами Унсури он был также хорошо знаком и иногда прямо пересказывал их.

Катрана трудно считать поэтом вполне оригинальным. Зависимость его от его хорасанских предшественников весьма велика. Все же, безусловно, это поэт талантливый. Стихи его с точки зрения формы безупречны, изобилуют своеобразными, подчас яркими и свежими сравнениями:

Когда на померанцевое дерево налетает ветер,

Ветви его от ветра и тяжести плодов сгибаются.

Словно бы они на военном смотре эмира

Склоняют перед ним головы в золотых шлемах.

Катран особенно искусен в так называемом в асфе - описании - и умеет дать яркую картинку на любую традиционную для поэзии того времени тему. Отметим еще одно любопытное место из его дивана:

Завидующий шаху - постоянно словно Ферхад.

Дающий ему добрые советы - постоянно словно Ширин.

Эти строки говорят о том, что предание о Ферхаде и Ширин, послужившее темой для одной из лучших поэм Низами, уже в середине ХI века было хорошо известно в Азербайджане, но, видимо, излагалось в несколько ином духе.

Катран был, вероятно, не одинок, можно думать, что при шеддадидском дворе были и другие поэты, но имен их история нам не сохранила.

Несколько более обширными сведениями мы располагаем о поэтах, группировавшихся вокруг ширваншахов Кесранидов. Насколько можно судить, главой и художественным судьей этого круга был Низамаддин Абу-л-Ала [5] из Ганджи, обычно связываемый с ширваншахом Манучихром (приблизительно середина XII века). При Манучихре он уже был главой придворных поэтов. Его рождение можно отнести к последней четверти XI века. О жизни Абу-л-Ала сведений почти нет, кроме рассказа об отношениях поэта с его учениками Фелеки и Хакани. Из произведений его сохранились только небольшие отрывки. Во всяком случае из его собственных слов явствует, что он считал себя признанным по заслугам главой ширванской школы. Он говорит:

Помыслы мои - туча, слова - жемчуг, сердце - море,

Язык - зазыватель на этот жемчуг, а эпоха - цена ему.

Таким, как я, обогнавшим всех сверстников,

Если гордятся жители Ганджи, то это уместно.

Если красноречивые подражают мне, подобает это,

Ибо ведь я же - предводитель всех поэтов.

По словам, и высоте, и силе, и чистоте стихи мои,

Подумаешь ты, - из огня, воды, земли и воздуха.

В этих строках в сжатой форме заключена вся поэтика эпохи. Слова - это отбор словаря, насыщение его редкими и трудными словами, найденными или в произведениях старых мастеров или в уже существовавших тогда специальных лексикографических пособиях.

Выбором слов определяется и высота стиля, то есть недопущение в стихе слов «подлых» - взятых из разговорного языка. Чистота - это чистота словарного запаса, а затем недопущение искажений, неправильных конструкций в угоду метру и, наконец, ясность самой фразы, делающая ее сразу же понятной. Сила - энергичность, вескость, подъем, вызывающий глубокое впечатление и создаваемый как подбором слов, так и соответствующей метрической конструкцией.

Но при всех достоинствах, которыми, повидимому, действительно отличались стихи Абу-л-Ала, его карьера при дворе ширваншахов была полна всяких неприятностей. Он испытывал на себе капризы и прихоти правителей, был вынужден отражать происки врагов, стремившихся оклеветать его и лишить привилегированного положения. Об этом он говорит сам в том же стихотворении:

Если, словно пламя и текучая вода, мое слово нежно и мощно,

То почему же, словно прах и ветер, я унижен перед всяким

сбродом?

Преславный боже! Насчитал я пятьдесят и пять лет,

Не дошел до шестидесяти, а согнулась моя спина в дугу.

Сгорбился я, словно ченг[6], и людям теперь

От меня уже не слышно ничего, кроме воплей и жалоб.

Из людей века за эту беспредельную жизнь

Не нашел я ни одного, в ком была бы прямота и верность.

Тысячи врагов завидуют мне, всякого рода

Тысячи людей покушаются на меня отовсюду.

Столь проницательный, как я, не будет оставлен в покое

завистниками,

Такой ученый, как я, не будет лишен врагов.

Во всех странах на небесах мой сан - словно луна.

Почему же в этой стране я померк, как Суха[7]?

То искажают мои стихи, А то плавают в моей крови.

Нет такой сплетни, которую бы обо мне не распространили.

Не осталось гнусной шутки, которую бы не сочинили обо мне.

А самое лживое слово, что сказали шаху:

Абу-л-Ала, мол, что у тебя глава собеседников

Сообщает о твоих делах твоим противникам.

Разглашает твои тайны врагам.

Клянусь рыданием Давида и стонами Ноя,

Клянусь бедствием Иова и непорочностью Иоанна (Предтечи)…

От тех пороков, которые мне приписывает лицемерие,

На всех сборищах и собраниях, при народе и с глазу на глаз,