Нити судеб человеческих. Часть 3. Золотая печать - [10]

Я ради чистоты эксперимента контролировал во все время разговора свои эмоции, тут с сомнением поджал губы:

- Почему же они негодяи? Свое, ведь, взяли, не чужое.

Другая девушка заметила реакцию москвича на неадекватную характеристику несчастных изгнанников, нашедших способ забрать свои собственные сокровища, и захотела смягчить сказанное ее подругой.

- Нет, татар жалко, конечно, - начала она.

Но тут неожиданно последовала громкая злобная реплика от сидящей за соседним столиком пожилой женщины весьма неприглядной наружности, которая, как стало понятно, прислушивалась к разговору:

- Нечего их, предателей, жалеть! Их всех надо было уничтожить, и стариков и младенцев, как Суворов уничтожал врагов России!

Девицы застеснялись. Между собой большинство жителей Крыма обсуждали татарский вопрос именно в таком ключе, но перед гостем из Москвы девушкам стало неловко. Вообще говорить о татарах с жителями других регионов крымские областные органы пропаганды предписывали именно так: о татарах в Крыму уже никто не помнит. В своем, крымском, обществе татар всячески поносили, сожалели о том, что не применили к ним газовые камеры, но это было для внутреннего употребления. Такие же заявления, которое себе позволила эта женщина, делать вслух, однако, не полагалось! Только откровенно фашиствующие позволяли себе публично высказывать такие слова:

 - Сталин допустил большую ошибку, что не уничтожил крымских татар всех до единого! Зарыть их всех надо было в землю! В Черном море утопить! – это было откровенным отказом от цивилизованности, и советская власть не могла открыто признаться в сочувственном отношении к таким высказываниям.

После истерических выкриков «бабули» разговор за нашим столиком совсем расстроился. И я понял, что дольше выносить с деланным равнодушием поношение своего народа не намерен, да и девицы, демаскированные высказываниями их единоплеменницы, уже потеряли кураж. Распрощались.

Я шел по тенистой улице, останавливал взгляд на лицах прохожих, присматривался к ним и думал, что за племя заселило нынче Крым? Откуда в них столько бесчеловечности и лжи? Русские? Да нет, не русские, а какая-то интернациональная каста фашиствующих! Как может повернуться язык, чтобы выкрикнуть: татар надо было всех расстрелять! И надо же, заявить, что о татарах «тут давно все забыли», и битый час говорить о них! «Забвение это явно демонстративное, помнят о нас, ежеминутно помнят! - думал я. – То ли совесть их все же мучает, то ли страх – ведь в наших домах живут, нашим добром пользуются».

Был важный вопрос относительно обнаруживающихся нравов теперешних обитателей Крыма - неужели они от рождения такие злобные и кровожадные? Не может такого быть! Не могут они по сути своей быть безнравственными зверьми, как не были от рождения недочеловеками граждане Германии тридцатых и сороковых годов, аплодировавшие уничтожению евреев, одобряющие порабощение других народов, - и тех, и других сделала такими государственная пропаганда, активно воздействующая на слабые души…

Пожалеть эти заросшие шерстью души надо бы, но я не мог без омерзения вспоминать о выкрике «бабули» в кафе, и не жалость возникала в моей душе, а гадливость.

Глава 4

Вернемся к Февзи, повествование о котором у нас и так уж несколько отстает. Впрочем, ему жаловаться особенно не на что, живет в полном достатке у себя на родине. Вот и в Узбекистане побывал, там ему невесту найти обещали. Между прочим, только сама тетушка Мафузе знала, что живет Февзи в Крыму, а она хоть и любит поговорить, как все женщины, но тайну хранить умеет. Тайну же эту надо хранить, потому что сами понимаете…

Подходила к концу еще одна зима, самое тоскливое время. Февзи в тот день вернулся из гаража в свое жилище около трех пополудни - надо было заняться кое-чем по хозяйству. Кирпичная печь еще не остыла, и грустный одинокий парень, несмотря на явно испортившуюся погоду, решил не растапливать ее, а согреть вчерашний суп на керогазе. Перекусив, Февзи решил порубить поленья, кучей лежащие с осени под навесом. Размахавшись топором, парень разогрелся и, сняв ватник, остался во фланелевой рубашке. Уложив занесенные в сарай дрова в поленницу, он вышел во двор и поежился - вдруг сильно похолодало. Чтобы вновь разогреться, он взял железную лопату и стал разбрасывать слежавшиеся в углу двора сугробы, что собирался сделать еще в прошлое воскресенье. Однако согреться не удалось - становилось все холоднее. Февзи поглядел на прибитый к оконной раме градусник и присвистнул - ртутный столбик показывал пять градусов мороза. Парень взял брошенную на бревна телогрейку и поспешил зайти в дом.

- Придется, видно, растопить печь, - вслух произнес он.

Под вечер температура снизилась до десяти мороза, подул северный ветер, и складки уже затвердевшего было наста стали заполняться мягким пушистым снежком. Взглянув в окошко на градусник, Февзи чертыхнулся, оделся, натянул на голову треух, обмотал шею вязаным шарфом и поспешил в гараж…

Февральские вьюги случаются злы и в солнечном Крыму. Февзи, подготовив машину к возможному длительному морозу, шел, замерзший, домой. Он опустил на уши клапана треуха и шагал, съежившись, недовольно думая о том, что так и не разжег перед уходом печь. Он обогнал двух пешеходов, взрослого и ребенка, поначалу не обратив на них особого внимания и даже не пытаясь их разглядеть, потому как снежная крупа дула прямо в глаза. Однако когда он уже отошел от них на несколько шагов, до его сознания дошло, что взрослый прохожий что-то сказал ребенку по-татарски. В те годы встретить в Крыму татарина было чрезвычайным событием. Февзи остановился и обернулся к бредущей понуро паре.