Нить курьера - [36]

Наутро, вызвав группу солдат, начал раскопки.

Персонал тюрьмы кучкой стоял в стороне, с любопытством наблюдая за нашей работой.

Уже была вырыта яма глубиною в полметра, когда, наконец, лопаты уперлись в мягкую, но неподатливую поверхность бумажной глыбы.

Гитлеровцы явно спешили, как попало бросая дела в яму. Видимо, они надеялись, что время уничтожит бумагу, превратит ее в труху. Но этого не случилось.

Увидев вытащенные из ямы дела, австрийские тюремщики удивленно переглянулись. Тихо обмениваясь мнениями, они нерешительно топтались на месте.

Не сдержав нахлынувшего возмущения, я со злостью прикрикнул:

— Ну-ка, помогайте, господа. Ведь это ваши соотечественники?

Они неохотно приблизились к яме и начали брезгливо очищать бумаги от налипшей на них земли. Работы оказалось больше, чем можно было ожидать. Только к вечеру второго дня она была закончена. Многие дела сгнили, их пришлось оставить на месте. Но зато другие, оказавшиеся в середине бумажной груды, сохранились. Мы перетащили их в подвал, и мои помощники приступили к сортировке.

К полуночи на моем столе появилась первая кипа дел, выкопанных из ямы. Натянув целлофановые перчатки, с трудом преодолевая усталость, я пододвинул к себе первое дело.

Вначале я думал, что обнаруженные в яме дела чем-либо отличаются от оставленных в подвале, но, по мере знакомства с ними, убеждался, что все они очень похожи друг на друга.

Десятый день трудился я в тюрьме Штайн. Просмотрел более пяти тысяч дел, но нужного так и не обнаружил. Слова дворника о том, что многие дела вывезены, не выходили у меня из головы.

«Неужели десять дней изнурительного труда пропадут даром? — с горечью думал я. — Все мои помощники трудятся, получая удовлетворение. Собран богатый материал. А у меня? Только едкая бумажная пыль во всех порах тела, усталость и назойливый зуд неуверенности и сомнений».

И все же, чем больше тревога нарастала в душе, тем с большим ожесточением листал я новые и новые кипы дел.

Наступили двенадцатые сутки. Теряя последнюю надежду, я взялся за разбор последней тощей пачки бумаг. Их отложили мои помощники, подсушили и частично реставрировали.

На одной из первых обложек, попавших в руки, мелькнула надпись: «Монархисты Пфарверфена». И в верхнем правом углу: «Казнены 12 октября 1935 года».

Наконец-то! Затаив дыхание, я закрыл глаза и перевернул обложку. Встал, открыл глаза, прошелся по комнате. Потом медленно приблизился к столу и склонился над открытой страницей.

Три фамилии, те самые три фамилии смотрели на меня сквозь грязь и плесень прогнившей страницы дела…

К шести часам утра передо мной, почти в готовом виде, красовалось все то, что так мучительно и упорно отыскивалось почти двенадцать ночей и дней.

Торжествующе смотрел я на лист, где плоды упорного труда умещались в нескольких словах:

1. Зан…

2. Брун…

3. Мор…

Окончания фамилий истлели вместе с бумагой.

Сфотографировав нужные мне листы и сунув записи в карман, я вышел из грязного, душного помещения в свежую, бодрящую прохладу раннего утра.

Еще звезды не погасли в небе, с Дуная дул легкий ветерок. С наслаждением я глубоко вдохнул чистый ароматный воздух…

«Так: Зан…, Брун… или Мор… Ты, конечно, опасный враг и знаешь об этом сам. Ты сделал все для того, чтобы стать неуловимым.

Но, несмотря на богатый опыт, как это всегда бывает, ты оставил за собой тончайшую нить, даже не нить, а паутинку, по которой все-таки можно выйти на след. Паутинку мы распутаем — конец ее уже в наших руках. И если вчера я стремился, казалось бы, к чему-то недосягаемому, то уже сегодня я буду гнаться за твоей тенью, а завтра и за самим тобой. Зан…, Брун… или Мор… это уже значило многое!»

— Вы были у священника, господин майор? — услышал я за спиной тихий, знакомый голос. Оглянувшись, увидел дворника. С ним я уже неоднократно разговаривал, знал, что фамилия его Мюллер.

— Меня ждет там форель в сметане и гусь с яблоками в соусе из портвейна?

— Я хочу знать — беседовали ли вы с ним? — уже сердито повторил он.

— Видите ли, мои добропорядочные родители забыли совершить надо мной обряд крещения. А я унаследовал от них эту черту характера и тоже забыл окрестить свою дочь. Так что со священником у меня мало общего.

Старик внимательно посмотрел на меня, кивнул головой и почему-то заулыбался.

— Вы, кажется, что-то хотели сказать, — спросил я его в свою очередь.

— Дело в том, что священник Ладенбах присутствовал при всех казнях, вел записи. По-видимому, они у него сохранились. Теперь по старости он отошел от церкви. Но мне кажется, что вам было бы полезно встретиться с ним. Он живет недалеко от моста, при въезде в Креме, — и Мюллер назвал адрес.

Я был тронут порядочностью и участием простого старого человека, видевшего на своем веку столько людских страданий и делающего сейчас все для того, чтобы не допустить их вновь.

— Этот священник не был фашистом? — спросил я Мюллера.

— Что вы, — возразил старик, — он добрый старый советчик.

— Хорошо, — сказал я, — мы постараемся увидеть его. А вам спасибо за помощь. Мы еще встретимся.

Посоветовавшись в комендатуре Кремса, мы пришли к выводу, что приглашать священника к себе, к тому же старого и больного, не гуманно, и решили навестить его на дому.