Нить Эвридики - [34]

Кто она, что голос её звучит во мне, спорит, беседует, направляет, ободряет, хвалит? Она — отзыв того мира на меня. Она, может быть, моё подсознание. Всё правильно, альтер эго должно быть женским… Значит, я знал это изначально — что мы просто открываем двери…

Огонь плавит, меняет реальность, и вот я уже — не пилот, сидящий в кресле за штурвалом, я — посреди этого огня. На спине или на крыле птицы — но точно знаю, она не даст мне упасть. Мой меч пылает — ярче ангельских крыльев, ярче адского пламени в глазах созданий мрака. Потому что на нём — свет встающей прямо перед нами зари, огромной, фантастической, ярко-алой. Зари новой жизни, должно быть…

Вообще-то самое мелкое из чудовищ было больше моего аэроплана раза в два, поэтому на поле боя он смотрелся как комар, а я и подавно. Зато у меня было преимущество маневренности. И каким-то чудом я не падал, и успевал пригибаться, когда надо мной проносился ревущий вихрь. Чёрная чешуя и белые перья летели сплошной метелью, застилая от меня Андриса, но я не видел, а чувствовал его удивлённый и, кажется, теплящийся надеждой взгляд.

Ветер нещадно трепал мои волосы, бился в куртку, словно море в гранитный берег, но сбросить меня был бессилен. Чёрные копья метили в стёкла-глаза, но умная птица легко уходила из-под удара. Огненные бичи рассекали небо, но вся их ярость была бесплодна перед дерзостью комара. Правда, один раз меня опрокинуло — не самим бичом, а воздушным потоком от него, и я едва не упал, но успел зацепиться руками за крыло, взобрался назад, обдирая ладони, сдувая липнущие к намокшему лицу растрёпанные пряди. Я чувствовал на губах вкус близкой победы — с привкусом крови, гари, надежды.

— Мы отступаем! — объявил кто-то из главных демонов, — мы оставляем эту душу, хотя считаем её своей по праву. Не ради вашего света мы оставляем её, а ради мужества этого человека.

Завертевшись чёрным смерчем, силы ада умчались прочь.

— Видишь, Андрис, видишь? Человек может победить всё! Жизнь ещё возможна для нас, Андрис!

— Возможно, когда-нибудь, — ласково сказал кто-то из ангелов, — хотя мы против вторых рождений. Они несут лишь новую боль и новые грехи. Но тот, кто увидит истинный рай, уже не захочет рождаться вновь. Возвращайся к живым, живой человек. Ты ещё можешь это сделать.

— Неужели вы думаете, что дойдя досюда, я могу так просто уйти назад? Неужели думаете, что я отбивал его у них, чтобы отдать вам? Я пришёл, чтоб вернуть его в мир живых, я поклялся не возвращаться без него.

— Что же, ты и с нами готов сразиться?

— Если так нужно — готов.

— Соображаешь ли ты, что ты говоришь, человек, или безумие окончательно ослепило тебя? Может, и с самим Богом в своей гордыне ты готов вступить в противостояние? Смирись, отступись, пока не понёс за свою дерзость достойного наказания!

— Ни за что!

Почему? Почему они здесь, почему так реальны? Неужто кто-то из нас — Андрис или я — в глубине души верит в них? Или благодаря долгой вере миллионов они обрели такую силу, что могут захватывать даже души, идущие не к ним?

— Они иллюзия, Андрис! Они не властны над тобой, ты не пойдёшь с ними! Они не более, чем древнегреческие или египетские боги — отжившие своё и вынужденные просить помощи у любого сострадающего… Нам не нужен их рай, потому что он такой же самообман, как любой другой! Нам нужна жизнь! Наша истинная жизнь! Я не отдам!

Может ли один человек одолеть целую армию, тем более значительно превосходящих его по силе существ, я в этот момент не думал. Мне важно было только одно — не дрогнуть, не отступить ни на полшага. Убедить даже их в своей правоте. Как убедил Игнатия Борисовича… Хотя там мне помогали Сеня с Лёвой — сами не понимая, зачем… Я не могу смириться и не смирюсь. Я верю и буду продолжать верить. Кто бы они ни были, что бы они ни были — плод больного воображения, ожившая легенда или даже объективная реальность — не важно. Я и перед объективной реальностью не отступил. И в конце концов будет именно так, как я верю, как я хочу.

Ближайший из ангелов поднял меч.

Едва ли люди, столпившиеся сейчас вокруг моего бездыханного тела, могли бы себе это хотя бы представить. Едва ли я смог бы это достаточно похоже описать. И пусть. Пусть это остаётся моим слишком личным, только моим небом в сполохах зари и расплавленном золоте ангельских крыльев, только моим ветром, только моей болью в руках, словно слившихся с мечом — боль эта воспринималась как сквозь вату, как сквозь расстояние и даже годы. Чуть острее я чувствовал боль от наносимых мне ран, но и её было недостаточно, чтобы вызвать хотя бы минутную слабость. Боль сплеталась с моей решимостью, переплеталась тесно и нерушимо, звенела в ударах меча, в безумных виражах машины, в гневном клёкоте огненной птицы. Какая для меня разница между светом и тьмой, если и то, и другое хочет отнять у меня то, что я никак не могу отдать? Жизнь отдать и то легче.

Он не ваш, не ваш! Зачем ему ваш рай — он никогда в него не стремился! Душен, тесен он ему будет! Чем вы лучше тех, если тоже не понимаете — он должен нести свой свет нашему миру, миру живых, он не может тонуть в вашем мороке, он должен искать СВОЁ. Он из тех, о ком говорила та ведьма, из тех, чья жизнь — поиск. Чей путь через тернии, но к подлинным звёздам. Какой же вы после этого свет, если не понимаете…