Nimbus - [86]

— Премного признательны-с… и ваша доброта… Жена моя непременно свечку…

— Вот что, голубчик, — прервал его Гааз, отчасти еще и потому, что не хотел слышать ни единого слова о глубокой и удобной могилке, которая непременно будет приготовлена ему, — сейчас очень хороший доктор Василий Филиппович тебя еще раз посмотрит и повезет в больницу.

Заглянувшего Егора он спросил, где Собакинский, услышал, что Василь Филиппыч будет сей момент, воскликнул: «Sehr gut!» — и осведомился, все ли готово, собрано, упаковано, уложено. Собрать-то все собрано, буркнул Егор, да вот еще один посетитель пришел и вас непременно требует. И чтоб наедине. Федор Петрович всплеснул руками. «Mein Gott! Может быть, — со слабой надеждой прошептал он, — в следующий раз?» Но дверь уже приоткрылась, показалась огненно-рыжая голова в студенческой фуражке, и быстрые умные зеленые глаза, мгновенно осмотрев комнату, безошибочно остановились на докторе.

— Я к вам, — объявил рыжий молодой человек и, сильно припадая на левую ногу, вступил в комнату. — Мне нужно tete-a-tete.[72]

В свою очередь, окинув его взглядом, Федор Петрович обнаружил небольшой горбик слева и слегка искривленные кисти рук с длинными и утолщенными в суставах пальцами. Нечто похожее лет пятнадцать тому назад описал немецкий ортопед Якоб Гейне, указав на физические увечья как на следствие перенесенной в детстве острой инфекции, до сей поры неясного происхождения. Лечение, в том числе и принудительное вытягивание, к которому склонны ортопеды венской школы, вполне бесполезно, хирургическое же вмешательство может приковать молодого человека к постели до конца его дней.

— К моему глубокому сожалению, голубчик, — как можно мягче начал Федор Петрович, дабы не причинить пациенту огорчения с подчас непредсказуемыми последствиями. Доходило подчас до ужасных сцен: отчаяние, душераздирающие крики, проклятья Небесам, зачем-де они наделили меня ущербной жизнью, и личные, подчас весьма грубые выпады, обвинения в медицинском невежестве, корыстолюбии, недобросовестности и проч., — я вряд ли смогу вам чем-то помочь…

Зеленые глаза молодого человека взглянули на доктора с высокомерием, с каким люди, сознающие свою физическую неполноценность, защищают собственное достоинство.

— Не нуждаюсь, — резко ответил он. — Меня вполне устраивает мой внешний вид. В конце концов, при всеобщем, особенно со стороны женского пола, заблуждении, — едкая усмешка мелькнула на его сухих губах, — в преимуществе широких плеч и крепких ног, все дело в этом, — и согнутым указательным пальцем он трижды и довольно звучно постучал себя по широкому, в мелких морщинах лбу, особенно бледному под шапкой ярких рыжих волос. — Но кое-кто…

При этих словах он быстро оглянулся, как бы выказывая опытность человека, находящегося в давней конфронтации с правительством и вообще без пяти минут заговорщика. Федор Петрович едва сдержал улыбку. Между тем они остались вдвоем, tete-a-tete, как желал того строгий молодой человек. Доктор Собакинский увел чахоточного могильщика, сказав, что определит его в Екатерининскую, Егор отправился во двор, в коляску — дремать и ждать Федора Петровича. Молодой человек догадался наконец снять с головы фуражку, отчего рыжая его шевелюра запылала, казалось, еще ярче.

— Позвольте представиться, — сухо промолвил он. — Бузычкин Евгений Анатольевич, студент… Мой близкий товарищ по университету и по жизни вообще, Гаврилов Сергей Алексеевич…

— Он жив?! — воскликнул Федор Петрович, и все сразу ударило ему в сердце: и старый офицерский китель с оторванным правым рукавом, на рогожке, в углу, и фуражка с обломанным околышем подле него, и штабс-капитан Рыков, для дальнейшего продвижения по службе которого выловленный утопленник был много лучше непойманного беглеца, и Лапкин с таинственно-многозначительным видом принесший из сумасшедшего дома на Преображенке, где обитал духовидец Яков Самойлович, потрясающее известие, что Гаврилов вовсе не утопленник, а скрывающийся где-то в Москве вполне живой человек. — Я чувствовал… О! Der Mensch denkt, der Got lenkt![73]

Бузычкин снисходительно кивнул, показывая, что все прекрасно понял.

— И где… где же он? Ах, его, должно быть, ищут… Полиция. Его дело в Сенате, и я совершенно уверен, что последует полное оправдание…

Федор Петрович кругами ходил по комнате возле Бузычкина, отвечавшего на его плохо связанные речи важными кивками рыжей головы.

Наконец он промолвил кратко и сухо:

— Сергей занесен в разряд утопленников, его более не ищут ни в воде, ни на суше. В России, — едва заметно улыбнулся господин Бузычкин, — важно числиться в каком-нибудь реестре, как прекрасно показал о том писатель Гоголь. Это страна, где порядок подразумевает мертвечину и где мертвец — лучший из граждан. Впрочем, сколько я о вас наслышан, вам это должно быть неинтересно.

Рыжий молодой человек изволил сказать чистую правду: в сей момент доктора Гааза куда более политического и общественного состояния его второго Отечества волновало состояние Гаврилова, о чем он и спросил с живостью искреннего переживания. Он, вероятно, нездоров, раз от его имени прибыл в больницу господин Бузычкин? И ему, должно быть, требуется помощь? Университетский товарищ подтвердил. У Гаврилова жар, бред, ужасная тревога, перемежающаяся вдруг упадком сил и ясным, но каким-то ко всему безразличным сознанием. На его глазах иногда блестят слезы. Господин Бузычкин развел руками, заметно при этом склонившись в левую сторону.