Nimbus - [72]
— Херц, херц… То-то и оно, что нам отовсюду это самое… один херц… Куды едем-то?
— На Маросейку, голубчик. Там собственный дом господина Воронцова, помещика. У меня к нему дело.
— Ага! — тут же догадался Егор. — Знаем мы эти дела. Опять денежки выкладывать, штоб он дите с отцом и матерью отпустил. Не так, што ли?
Федор Петрович счел за лучшее промолчать. Не мог же он вот так запросто взять и объявить, что господин Воронцов был из тех помещиков, которые не брезгуют мертвым и буквой и духом законом, дававшим им право по вздорному подчас поводу карать своих крепостных ссылкой, а их детей — мальчиков старше пяти лет, девочек старше десяти — удерживать у себя. Глава семейства идет в Сибирь, а жене остается выбор, разрывающий ей сердце: либо следовать за ним, либо оставаться с детьми. Что Бог сочетал, того человек да не разлучит — для кого сказано? Одну плоть кто велел рубить надвое? Неужели бедной супруге до гробовой доски быть вдовой при живом муже? Как ей без него? А ему как тяжко будет без нее в чужой стороне! А ребятки выживут ли, оставшись без родительской любви и опеки? В подобных случаях Федор Петрович страшно негодовал и, бывало, мысленно произносил ужасное слово der Schuft… «негодяй» и потом горько каялся в своем грехе и как христианин и как автор «Азбуки христианского благонравия», где собственной рукой с тяжеловесным изяществом начертал: «Главное основание, почему мы не должны произносить бранных слов, есть то, что употребление их показывает в нас недостаток любви к ближнему, а как важен сей недостаток, это видно из слов св. Иоанна Богослова, который говорит: кто не любит брата, тот пребывает в смерти». Сия заповедь есть наитруднейшая для исполнения. Когда видишь перед собой разумного, крепкого, работящего мужика тридцати пяти лет, с открытым, располагающим лицом и прямым взором ярко-синих глаз, отправленного в Сибирь вот за этот прямой твердый взор, признанный дерзким, и за правдивый ответ, сочтенный непочтительным; когда видишь его жену с выплаканными скорбными глазами; и когда видишь их владельца, субтильного человечка в круглых очках, на все просьбы тюремного комитета отпустить к родителям тринадцатилетнюю Анфису, одиннадцатилетнюю Марью и семилетнего Сашеньку отвечающего отказом, — как, о милосердный Боже, заставить себя полюбить его? Как отыскать в нем зернышко человечности?
Федор Петрович потянул за цепочку у дверей двухэтажного особняка на Маросейке. Внутри — он услышал — зазвенел колокольчик. Открыл здоровый малый в зеленом драповом сюртуке, брюках и черных сапогах.
— Доложи, голубчик, — сказал Федор Петрович, — что из тюремного комитета доктор Гааз…
Однако можно было и не трудиться: со второго этажа по деревянной лестнице с затейливыми резными перилами спускался Андрей Венедиктович Воронцов в архалуке, панталонах и мягких домашних туфлях. Архалук был нараспашку, и под ним видна была сорочка лилейной белизны, а под ней цепочка с нательным крестом внушительных размеров, просвечивающим сквозь тончайшую ткань.
— А! — коротко, но как бы с предвкушением чего-то занятного воскликнул он. — Федор Петрович! По обыкновению — как снег на голову. Но есть, знаете ли, некая недоступная нам связь между нашими помыслами и явлениями действительной жизни, — говорил господин Воронцов, плавным движением руки приглашая доктора расположиться в креслах и усаживаясь напротив. — Чай? Или что-нибудь в русском духе, а, Федор Петрович? Время обеденное. Я велю закусочку соорудить, балычка какого-нибудь, икорки… Ну, воля ваша, — молвил хозяин в ответ на решительно отклоненные гостем чай и тем более угощение в русском духе. — Для взаимного понимания и даже расположения иногда бывает весьма… А я, между прочим, думал о вас, дорогой эскулап, — с этими словами Андрей Венедиктович извлек из кармана белую тряпицу, протер очки и вперил в Гааза колючий взгляд маленьких светлых глаз. — А тут и вы собственной персоной. Вот, думаю, бедный, все носится как угорелый, хлопочет, переживает — а, собственно, почему? Из-за чего?
— Странный вопрос. Человек, его жизнь… несчастья, с ним случившиеся… бедность… болезнь, наконец… — Ах, как нехорошо, неуютно было Федору Петровичу под взглядом господина Воронцова, судя по всему, желавшего непременно разъяснить доктору никчемность его трудов. — Масса причин. Однако, сударь, я не имею времени, чтобы рассуждать. Жизнь так коротка, и я должен успеть. Прошу вас ответить…
— Нет, нет! — поспешно остановил его господин Воронцов. — Я знаю, о чем вы меня спросите, а вы знаете мой ответ. Погодите. Это я наконец хочу вас спросить — я, русский дворянин, твердых православных воззрений, повидавший Европу и на веки вечные отрясший ее прах, — в подтверждение этих слов Андрей Венедиктович с брезгливым выражением сбросил ладонью прах презренной Европы с архалука и легким движением коснулся даже домашних туфель из мягчайшей кожи, — и устроивший здесь, в России, в Калужской губернии, свой мир. Свое, если желаете, царство, которого я абсолютный властелин! Справедливое, прошу заметить, царство. Гришка! — кликнул он малого в зеленом сюртуке. — Я справедлив?
