Nimbus - [71]
Затем он наскоро и довольно рассеянно, чего с ним ранее никогда не бывало, обошел палаты, тем не менее высказанные ему разумные просьбы записал в свою книжечку, а возле никем еще не занятой постели Гаврилова постоял, будто у свежего могильного холмика. И здесь его донимали все тем же вопросом, особенно высохший, как умирающее дерево, и пожелтевший мужичок, сквозь кашель спрашивающий, утоп Аника этот воин или все ж таки дал деру. Старик-старообрядец, приунывший ввиду скорого этапа и подбадривавший себя соображением, что и в Сибири люди живут, неодобрительно качал головой. Всем неприятность сделал. «Ах, — с каким-то даже отчаянием отвечал Гааз, — откуда я знаю!» И скорым шагом, опустив голову, вышел из палаты и почти пробежал по коридору, где с обеих сторон с белых щитов словно бы с укоризной вслед ему глядели и шептали евангельские речения. В конце коридора он все-таки поднял голову. О, Боже! Его будто обожгло. «Сей брат мой, всяк человек, есть любезное создание Бога моего, яко же и я». Бог наказал ему стеречь брата, а он не уберег.
Он спустился с крыльца и двинулся было к пролетке, возле которой кругами ходил Егор, но затем резко повернул и пошел вдоль ограды, высматривая, откуда себе на погибель бежал Гаврилов.
— А вот, вашбродь, — указал ему солдат на новые и еще не окрашенные доски возле потаенной калиточки. — И сила у ево взялась доску отодрать! Ужом пролез.
Солдат был немолод, с морщинистым, коричневым от загара лицом и выцветшими, усталыми, светлыми глазами.
— Стало быть, — тихо заметил он, — на волю больно хотел.
Он снял бескозырку, обнажив голову с поредевшими седыми волосами, вытер рукавом вспотевший лоб и вздохнул:
— Жарко. — И, взглянув на понурившегося Федора Петровича, прибавил: — А ты, вашбродь, не тужи. Утоп али сбежал — все лучше, чем тюрьма да Сибирь.
Едва выехали из ворот пересыльного замка, как Егор принялся на чем свет честить коляску. Десяток лет она служила верой и правдой, и доктор любил ее за удобнейшее сиденье, располагавшее к неспешным размышлениям, зачастую переходившим в сладкую дремоту, за кожаный фартук, так хорошо и уютно укрывавший от непогоды. Что делать — в последнее время она, действительно, скрипела всеми суставами, будто вот-вот собиралась развалиться. Но не расставаться же с ней из-за этого ее старческого скрипа, в котором, если вслушаться, звучала своя печальная прелесть, уверение в преданности до последнего вздоха, самоотверженное следование долгу. Сознавая, что в его отношении к бездушной вещи есть нечто языческое, Федор Петрович тем не менее и как бы втайне от себя предполагал в ней некую скрытую жизнь с присущей всякой жизни признательностью за оказанное ей добро и горестным предчувствием столь свойственной человеку неблагодарности, грядущих цепких рук старьевщика или постыдного угасания на свалке. Две слабосильные лошаденки безропотно влекли их в Москву, а Егор, оборачиваясь к Федору Петровичу, орал, что ладно бы стыдоба, хрен с ней (доктор вздрагивал и ежился от крепких слов), стыд не дым, глаз не выест, но не приведи Бог опять колесо отскочит, а то и два враз — тогда что?! Егор, думал доктор, дан ему в напоминание о смирении, с каковым христианину подобает переносить всяческие неприятности. Сестрица Вильгельмина терпеть его не могла, уверяя, что он ленив, неряшлив и плутоват. В ее словах была некоторая правда, кто спорит. Но ее отношение к русским вообще и к Егору в частности было затемнено личной неприязнью и напрочь лишено той высокой справедливости, позволяющей увидеть в человеке или народе достоинства, превышающие или по крайней мере искупающие его недостатки. Наверное, Егору нужен был бы более строгий хозяин — но что сейчас толковать об этом, когда они состарились друг у друга на глазах и в некотором смысле представляют собой одно целое.
— Ну, хорошо, хорошо, — слабо отбивался Федор Петрович, желая только, чтобы Егор оставил его в покое, — будут деньги, тогда…
Однако упоминание о деньгах еще более распалило старого кучера и слугу.
— Да што толку! Или мы такие дурни и не знаем, куды вы их денете?! Какая, к драной матери, коляска! Сей же секунд набежит толпа хворых да нищих — и все! Тю-тю денежкам! А сколь всего нам дарили! Другому кому на всю жисть хватит и детям перепадет! Вон, — он вспомнил и сплюнул, отчего доктор сморщился, как от зубной боли, — два, што ли, а может, три года назад… Помните? Людям за вас стыдно стало, што вы на таком гробу ездите, и они вам коляску! Ка-а-а-кая колясочка! Игрушка была. И двух меринов молодых к ей в придачу. А?! И лети себе, знай покрикивай, а вы-то, будто в люльке, в покое и в удобствах. И где она, колясочка-то? Где кони справные? — Егор обернулся и взглянул на Гааза зелеными, мутными, злющими глазами. — А где, — насмешливо захохотал он и еще раз сплюнул, — все доходы наши? Вон они где. — Он сначала ткнул оттопыренным большим пальцем себе за спину, в сторону пересыльного замка, а потом махнул рукой в сторону Покровки, Мало-Казенного и Полицейской больницы. — Туда и колясочка укатилась.
— Ах, Егор, — вздыхал Федор Петрович и пытался забиться в угол, но очень скоро становилось жарко, и он передвигался на середину сиденья и подставлял лицо свежему ветерку. — Разве в коляске счастье? Тише, не кричи, я тебя сердечно прошу… Vom ganzen Herz.
