Никотиновая баллада - [17]

Потом меня накрыл дикий страх — тоска и чувство вины отступили под его напором. А вдруг он больше никогда не вернется, и я останусь одна, на целую вечность?.. Я не помнила, что такое полное одиночество — время до Мика было очень далеким, смутным. Потерять его — это как если бы мне ампутировали руку или ногу. Нет, больше — удалили одно полушарие мозга.

Спасаясь от ужаса, я рванулась на улицу. Был поздний вечер, лил дождь, и за пару секунд я вымокла до нитки. Я бродила долго, позволяя небесным плетям выхлестать из меня все эмоции, наказать до беспамятства. Повернула домой, лишь когда замерзла до перестука зубов и еле волочила ноги от усталости.

Хлюпая носом и кроссовками, вошла в комнату. Мик сидел на подоконнике и курил. Я чуть не взлетела от радости. Он обернулся и посмотрел на меня спокойно и внимательно.

— Прости меня, Тэш. Я не могу дать тебе то, что тебе нужно. Я никогда не буду твоим мужчиной и никогда не сделаю тебя счастливой. Но моей вины в этом немного, поверь.

— Замолчи, пожалуйста! Как ты можешь просить у меня прощения после всего, что я вытворяла? — Я подошла к нему и встала на колени: гордость пришлось сглотнуть, но это было не важно. Я сделала так для себя — чтобы меня отпустило, чтобы знать, что прощена. Страх отступил, а стыд, занявший его место, казался почти приятным. — Я гадкая, порочная. Прости меня! Мне было так плохо, когда ты ушел. Мне наплевать, что ты не можешь спать со мной, мне это вовсе не нужно, правда. То была просто придурь, глупая и пошлая. Клянусь, что это не повторится. Только, пожалуйста, не оставляй меня больше одну! Если ты снова уйдешь, я разобьюсь о стены этой комнаты, я задохнусь от собственных кошмаров, потеряюсь в спинах и затылках чужих людей.

— Долго речь выдумывала? — Он присел рядом со мной и потерся щекой о мое плечо. — Мне не за что тебя прощать. Твое внимание было лестным, хоть и шокирующим. Так что хватит на сегодня пафоса, заламывания рук и посыпания лысины пеплом. Вставай!

Его шутливый тон слегка царапнул меня обидой, но облегчение и радость перекрыли все: он не злится! Я поднялась с пола, забралась на диван и принялась сетовать:

— Ну вот, всю патетику обломал, а я так старалась, так старалась!.. У меня еще был заготовлен монолог на тему, что ты единственный свет в моем окошке и вообще само совершенство. А потом должна была идти самоуничижительная часть с вырыванием волос и эпилепсическими судорогами…

— Слава богу, что я избежал просмотра этого ужасающего зрелища! — Он с облегчением замахал руками. — Слушай, скажи пожалуйста, если это не секрет: куда подевалась половина вещей? Моя любимая пепельница с драконом, к примеру, или настенные часы. Да и сидеть, кроме как на подоконнике, теперь вроде бы негде.

— Вещи не выдержали столкновения с моим темпераментом. И потому их остатки покоятся на ближайшей помойке. Я уже их оплакала и отпела.

— Что ж, зато стало намного просторнее! Я давно предлагал избавиться от половины хлама, и наконец-то это свершилось.

В ту ночь мне приснился сфинкс — торжественный и печальный. Он утопал в ложе из перьев ворона. Я знала, что должна спросить у него что-то очень важное, но никак не могла вспомнить, что именно. Мы смотрели друг на друга, он — вальяжно и пренебрежительно, я — почтительно и испуганно. Потом он зевнул и рассыпался мелким темным песком с лиловым отливом. А я проснулась.

18 сентября

Во время вчерашней поездки на троллейбусе у меня сперли мобильник. Жаль было не столько вещицу, сколько полезную информацию, которая в ней хранилась. Особенно меня расстроила потеря телефона Гаврика. Я так и не собралась позвонить ему со времени нашей веселой и хмельной встречи в клубе. Но теперь, когда связующая нас ниточка была порвана, почувствовала острую необходимость его увидеть.

Мик пренебрежительно поджимал губы при любом упоминании о брате. Кажется, эта тема была для него табу. (Почему? — непонятно.) Он вообще в последние дни стал каким-то другим: больше молчал, погруженный в себя, и в то же время периодически срывался, обижаясь по пустякам. Я сильно сомневалась, что сумею выцарапать у него адрес его ближайшего родственника.

Впрочем, я знала дом и знала имя. Хорошо, что в тот раз я провожала его, а не наоборот. Видимо, пришла пора наведаться в гости.

Память у меня почти фотографическая, поэтому я быстро нашла новенькую семиэтажку и нужный подъезд. А дальше впала в ступор. Квартир было предостаточно, номера я, естественно, не знала. На мое счастье у подъезда стояла скамеечка, а на ней — старушка, из породы тех, что знают все обо всех. К ней я и устремила торопливые шаги.

— Простите, вы не подскажете, где я могу найти Гаврилу?

— Заславского, что ль?.. Да где ему и быть, как не дома. Наркош окаянный. Вечно к нему шляются паскуды разные, весь подъезд уже загадили. Мы уж и милицию вызывали, и к властям обращались — все без толку. Мамаша с папашей у него богатенькие, отмазывают сыночка…

— А номер квартиры не подскажете? — прервала я поток словесного мусора.

Ненавижу старых сплетниц: до всего-то им дело есть, все-то вокруг дерьмо и падаль, и лишь они одни хорошие и несправедливо обиженные.