Никотиновая баллада - [16]

Мик гладил меня по голове, как маленькую. А я сжалась в комок и никак не могла разжаться, расслабиться. Он молчал, зная, что слова сейчас ничего не значат — я их попросту не услышу.

— Прости меня, — спустя вечность, я сумела заговорить. — Это ведь ничего не изменит — то, что ты узнал, кто ты? Для меня уж точно не имеет значения, призрак ты или сам черт из преисподней.

— Конечно. Все останется, как и было, — показалось мне, или в его голосе прозвучала нота фальши? Да нет, глупости: Мик никогда не врет. — А теперь спи, Тэш, — он укутал меня одеялом и вернулся на свой подоконник.

На этот раз я засыпала долго. Тысячи мыслей барахтались в моей голове. И одну из них, самую настойчивую и зудящую, мне никак не удавалось отогнать: 'А что, интересно, Дар потребует с меня, если я закажу ему тех четверых?..'

1 сентября

Когда мне исполнилось семнадцать, и я наконец вырвалась из злосчастного детдома, мне сорвало планку от вольной воли и безнаказанности, от отсутствия атмосферы казенной тоски и гнета, окружавшей меня, сколько я себя помнила. Я делала, что хотела, спала, с кем попало — при этом никаких особенных ощущений не испытывая: просто наслаждалась тем, что кому-то нравлюсь, кому-то нужна, и меня при этом не называют дурой и не вытирают об меня ноги. И пускай то была иллюзия нужности, но я упивалась ею. Мик кривился, но терпел.

Однажды мою обезумевшую от свободы голову посетила шальная мысль: почему бы не попробовать соблазнить собственную галлюцинацию? Ведь ближе него у меня никого нет, и может быть, с ним будет иначе, чем с другими — живыми и настоящими, но чужими. Может, мне наконец-то будет приятно и хорошо. Я не сомневалась в успехе своей затеи, поскольку считала себя неотразимой и незакомплексованной. А над тем, что будет потом (ведь не сможет же все остаться по-старому), а главное — как Мик отнесется ко всему этому, я не задумывалась.

Мне хотелось, чтобы все было красиво, волшебно. Полдня я провела в салоне красоты, где из меня сотворили совершенную куколку. Отражение в зеркале выглядело фарфорово-хрупким и маняще-порочным.

Когда я явилась домой, он сидел как обычно на подоконнике и курил. Не ответив на изумленно-шутливый полупоклон, который он мне отвесил, и натянув на лицо загадочную улыбку, я принялась медленно раздеваться. Старалась двигаться грациозно и соблазнительно, не глядя в его сторону. Он молчал (как я самонадеянно считала — сраженный моим очарованием). Но когда я, обнажившись, подняла на него глаза, меня словно ударили: его лицо кривили брезгливость и панический ужас. Никогда еще я не чувствовала себя настолько оскорбленной и настолько глупой. Но уступать не хотелось: жаль было времени и сил, потраченных на свою внешность, да и уязвленное женское самолюбие взыграло не на шутку. Я подошла к нему, затянув взор поволокой, и провела пальцами по шее, задержавшись в ямке между ключиц. Мик отшатнулся, словно от чумной или прокаженной.

— Прекрати!

Он почти кричал, угрожающе и испуганно.

— О чем ты, родной? — Я опять потянулась к нему, но он отскочил в сторону. — Мы уже не дети, мы выросли — так пора жить, как взрослые. Пусть я тебя выдумала, но тогда объясни, черт возьми, почему я не могу сделать с собственной выдумкой все, что захочется?..

Я наступала, а он пятился к двери. Я говорила, воркуя и убеждая, накручивая себя… И вдруг он развернулся и вышел. Ушел. Это было так неожиданно и дико (прежде он никогда не покидал без меня пределы этого дома), что я опешила.

Бежать за ним я не стала. Оскорбленная и взбешенная, сорвала злость на посуде, мебели, занавесках. Спустя полчаса комната напоминала помойку. Соседи стучали в стену и в дверь, требовали прекратить беспредел, грозили вызвать милицию, но мне было параллельно. Единственное, что я пощадила — книги и фото, где я крошечная, с мамой и папой…

А потом пришло опустошение. И моральное, и физическое. Я сидела в центре устроенного мной хаоса на груде из занавесок и одеял, без сил, мыслей и эмоций. Подтянув к подбородку исцарапанные колени, слизывала с них кровь — машинально, как животное, и вкус ее солонил губы. Там же уснула.

Мне опять приснился кошмар, но некому было отвести его от меня, и поэтому целую вечность я колыхалась в обреченно-тоскливом ужасе и проснулась на изломе собственного крика. Глотка пересохла, голос — когда заговорила сама с собой — был хриплым и чужим. Видимо, я долго пыталась вспороть им ночь, пока не разбудила сама себя.

На второй день меня посетили тоска и раскаянье. На работу идти не могла (тогда я торговала с лотка косметикой), забила на нее напрочь. Чтобы хоть чем-то отвлечься, принялась за уборку — с маниакальным упорством мешками относя на помойку то, что было когда-то мебелью, одеждой, посудой. Но пока тело было занято работой, мысли все равно крутились вокруг моего краха. Мне было стыдно, очень стыдно. Разбирая завалы, раня пальцы осколками фаянса, я вновь и вновь переживала свой позор. Сейчас, зная, кто такой Мик, я по-другому отношусь к его прикосновениям: понимаю, что для него огромный труд — сделать так, чтобы я ощутила тепло его пальцев или шелк волос. Ведь на самом деле его тела не существует. Но и тогда я чувствовала, что сделала что-то очень гадкое, перешла границу, причинила ему ужасную боль.