Николай Рерих - [35]

Таков весь путь из варяг в греки. «Заскорузлая провинция» Шлиссельбурга, дилижанс — «остов большого ящика, поставленный ребром, с выбитым дном и крышкою», изредка — спокойная река, обрамленная темной полосой леса, прелесть Старой Ладоги, отражение ее церквей в Волхове, сад, уходящий прямо в разлившуюся реку.

Рерих пишет Старую Ладогу. Рерих видит пейзаж именно как художник круга Куинджи: «Сквозь уродливые, переплетшиеся ветки сохнущих, высоких деревьев, с черными шапками грачевых гнезд по вершинам чувствуется холодноватый силуэт церкви Новгородского типа. За нею ровный пахотный берег и далекие сопки, фон — огневая вечерняя заря, тушующая первый план и неясными темными пятнами выдвигающая бесконечный ряд черных фигур, что медленно направляются из монастырских ворот к реке — то послушницы идут за водою…»

Чем дальше, тем отчетливее контраст прекрасного прошлого Руси и оскудения сегодняшней России. Оскудения реального, бытового и оскудения духовного.

«Чем ближе подвигались мы к Новугороду (местный житель никогда не скажет Новгороду, а подчеркнет Новугороду), тем сильней и сильней овладевало нами какое-то разочарование. Разочаровал нас вид Кремля, разочаровали встречные типы, разочаровало общее полное безучастие к историчности этого места. Что подумает иностранец, когда мы, свои люди, усомнились: да полно, господин ли это великий Новгород?

„На мосту стояла старица,

На мосту чрез синий Волхов“, —

вспомнил мой спутник, когда мы входили на мост, направляясь в Кремль. Но вместо старицы на мосту стоял отвратительного вида босяк с кровавой шишкой под глазом. Навстречу попалось несколько мужиков — истые „худые мужички-вечники“, за кого кричать, за что — все равно, лишь бы поднесли…»

Но среди этого запустения — Спас-Нередица на холме, под вечерним солнцем. Но за лабазами, за лавками «на горизонте Ильмени выстроился ряд парусов — они стройно удалялись. Чудно и страшно было сознавать, что по этим же самым местам плавали ладьи варяжские, Садко — богатого гостя вольные струги, проплывала новугородская рать на роковую шелонскую битву…»

Прекрасны были походы и плаванья древних, прекрасны сами их пути. Будничен, почти безобразен этот путь в двадцатом веке. Дело не в том, что ладьи сменились дымящими пароходами; дело в том, что вся жизнь скудеет красотой, которой, кажется художнику, исполнена была жизнь в древние времена. Он не помнит крови — помнит лишь красоту алых парусов, не помнит рабства — помнит сильных статных людей, не помнит мора и голода — помнит красоту деревянных блюд и глиняных кувшинов, в которых подавалась простая еда.

Уходит патриархальный народный быт именно в то время, когда к нему обращается восхищенное внимание исследователей и художников. Ведь двадцатый век — время не только разрушения прошлого, но и эстетического открытия его. Когда деревенское домотканье сменяет дешевый фабричный ситец, в исчезающих из быта тканях проступает существовавшая, но словно невидимая прежде красота узоров и сочетаний красок, самой основы, как бы сохранившей запах поля и цветов.

В упадок приходят ложкарные, керамические промыслы, потому что металлическая ложка служит дольше, кастрюля не бьется, как глиняная корчага. Тут-то и становятся ложки, глечики, поставцы, полотенца, туеса, лубочные картинки, пряничные доски и сами пряники предметами собирания, коллекционерства, наравне со старинной мебелью и фарфоровыми табакерками.

Только двадцатый век открывает миру огромное искусство русской иконы. Остроухов — один из первых ее собирателей; «Положение во гроб» и «Снятие со креста», украшающие Третьяковскую галерею, — иконы из собрания Остроухова, которое многие современники рассматривали как странную прихоть миллионера. Третьяков иконы не собирал. В девятнадцатом веке иконописцев не только называли, но считали «богомазами» — всех, от Дионисия до бродячих артелей, ремесленно расписывающих сельские храмы и «поновляющих» старинные образа. Были, конечно, среди них и те великие любители и знатоки древней живописи, которых так точно описал Лесков в «Запечатленном ангеле». Но гораздо чаще «поновитель» спокойно соскребал с доски краски пятнадцатого века, обивал фрески времен Грозного, чтобы написать кудрявеньких ангелов и Христа, скопированного с мозаики Исаакиевского собора. Святейший синод приказывал сносить старые деревянные церкви, заменять их новыми. Буднично была назначена продажа на слом Ростовского кремля — спасло его только отсутствие покупателя.

В новом веке древнее искусство заново открывается. В новом веке древнее искусство начинают охранять и собирать. Один из главных охранителей, собирателей, пропагандистов древней русской живописи, архитектуры, резьбы по камню и дереву, вышивок, тканья, украшений, керамики — молодой художник, молодой секретарь Общества поощрения художеств.

Он описывает памятники старины, разъясняет их значение, возмущается невежеством и равнодушием.

«Где бы ни подойти к делу старины, сейчас же попадешь на сведения о трещинах, разрушающих росписи, о провале сводов, о ненадежных фундаментах. Кроме того, еще и теперь внимательное ухо может в изобилии услыхать рассказы о фресках под штукатуркой, о вывозе кирпичей с памятника на постройку, о разрушении городища для нужд железной дороги… Грех, если родные, близкие всем наши памятники древности будут стоять заброшенными.