Николай Некрасов - [156]

В следующем году Кони рассказал ему курьезный случай: кучер, доведенный до крайности барином, отдавшим его сына в солдаты, завез разбитого параличом хозяина в овраг и повесился на его глазах. История, поразившая поэта, впоследствии вошла в поэму «Кому на Руси жить хорошо» как песня «Про холопа примерного — Якова верного». Кони присоединился к ближайшему окружению Некрасова, периодически (хотя реже других приятелей) участвовал в совместных обедах. Поскольку он был близок к семье Еракова, то очень симпатизировал Анне Алексеевне, но старался быть объективным и справедливым к Зиночке. После смерти Некрасова его сестра передала Кони все имевшиеся у нее рукописи поэта.

Весной 1872 года пресса обсуждала якобы планирующееся празднование юбилея творческой деятельности Некрасова. В этом году отмечал четвертьвековой творческий юбилей Островский, и в отчете об этом событии корреспондент еженедельника «Сияние» сообщил о желании некоторых литераторов почтить такой же творческий стаж Тургенева и 35-летний — Некрасова. Эти слухи подхватили другие издания, при этом все утверждали, что такое чествование вполне заслужено Некрасовым. Разговоры прекратились в апреле после сообщения, что празднование переносится на следующий год. Откуда взялись эти слухи, установить не удается; возможно, их причиной послужила чья-то реплика во время празднования юбилея Островского, на котором присутствовал Некрасов. Сам поэт не высказывался на эту тему и не проявлял никакого желания отмечать свой юбилей (видимо, за точку отсчета была взята публикация его первого стихотворения). Тургенев, в свою очередь, писал, что лучше даст отрезать себе нос, чем согласится отпраздновать юбилей. Сами упорные слухи и пожелания были тревожным сигналом о превращении Некрасова в сознании публики в литератора «заслуженного», «маститого» или, того хуже, «почтенного». Сам он не считал себя таковым и отчаянно сопротивлялся этой отчетливо надвигающейся угрозе — работал над новым произведением с энтузиазмом, подобным тому, с которым когда-то писал «Несчастных».

Напечатанная в апрельской книжке «Отечественных записок» за 1872 год поэма «Княгиня Трубецкая» вызвала на удивление благожелательные отклики критиков, называвших ее достойной встать в один ряд с лучшими произведениями Некрасова. И сам автор, видимо, был ею доволен. В конце апреля или начале мая ему пришла мысль написать поэму о другой жене декабриста, Марии Николаевне Волконской, также отправившейся за мужем в Сибирь. Особенно привлекательной тему делало наличие собственноручных записок княгини у Михаила Сергеевича Волконского. Правда, тот, хранивший мемуары матери как величайшую реликвию, отказался дать их поэту в руки и устроил читку у себя дома. Этот знаменитый эпизод сохранился в воспоминаниях князя: «Некрасов по-французски не знал, по крайней мере настолько, чтобы понимать текст при чтении, и я должен был читать, переводя по-русски, причем он делал заметки карандашом в принесенной им тетради. В три вечера чтение было закончено. Вспоминаю, как при этом Николай Алексеевич по нескольку раз в вечер вскакивал и с словами «Довольно, не могу» бежал к камину и, схватясь руками за голову, плакал, как ребенок». Некрасовские заметки сохранились, они представляют собой своеобразный конспект мемуаров княгини.

Некрасов, однако, не был удовлетворен своими записями и, отправляясь в июне в Карабиху, где собирался работать над поэмой, обратился к Волконскому с просьбой: «Вы сами подали мне мысль, что я хотя местами мог бы воспользоваться тоном и манерою записок М. Н. В[олконской], которые должны послужить основой для моей поэмы. Да, это было бы хорошо; в записках есть столько безыскусственной прелести, что ничего подобного не придумаешь. Но именно этою стороною их я не могу воспользоваться, потому что я записывал для себя только факты, и теперь, перечитывая мои наброски, вижу, что колорит пропал; кое-что затем припоминаю, а многое забыл. Чтоб удержать тон и манеру, мне нужно бы просто изучить записки, и вот моя просьба. Есть русская пословица: кормили до усов, кормите до бороды; дайте мне, князь, эти записки на 2 месяца моего отъезда, и Вы не можете себе представить, какое великое одолжение Вы мне окажете. Я теперь весь поглощен мыслью о моей поэме, еду с намерением написать ее и чувствую, что мне недостает кое-чего; недостаток этот будет парализировать работу; поправить можете беду только Вы, Михаил Сергеевич. Я искренне Вас прошу, и не будет меры благодарности в моей душе. — Со мною едет в деревню моя сестра, она хорошо переводит (переводила много для «Современ[ника]» и «Отечественных] зап[исок]»). Она переведет мне записки; осенью, по приезде в Петербург, я вручу Вам и перевод, и оригинал, и даю честное слово, что не оставлю у себя списка и не дам никому. Словом, даю Вам право огласить меня бесчестным человеком, если у кого-нибудь появится от меня хоть страница этих записок; да и у себя не оставлю списка. Если умру ранее осени, записки возвратит Вам моя сестра. Словом, записки мне очень хочется иметь, и мне кажется, что они необходимы для успешного выполнения моей работы».