Николай Клюев - [220]

Два типа человеческих, две разные природы, два противуположных отношения к миру и к людям.

На этом диалог с Пушкиным не заканчивается. Клюев, с оглядкой на предшественника, вспоминающего мгновения явления Музы, сам пишет свою поэтическую родословную. «В те дни, когда в садах Лицея / я безмятежно расцветал, / читал охотно Апулея, / а Цицерона не читал, / в те дни, в таинственных долинах / весной при кликах лебединых, / близ вод, сиявших в тишине, / являться Муза стала мне…» Это — Пушкин, чья муза пела «и славу нашей старины, и сердца трепетные сны»… А это — Клюев, говорящий одновременно с великой тенью и с нерадивыми, и неразумными современниками, уже замуровавшими его в «исконно-посконную» старину, отбросившими его в далёкое прошлое, приговорившими к смерти при жизни, ибо ему якобы «нечем жить»:

Мои стихи не от перины

И не от прели самоварной

С грошовой выкладкой базарной,

А от видения Мемфиса

И золотого кипариса,

Чьи ветви пестуют созвездья, —

В самосожженческом уезде

Глядятся звёзды в Светлояр, —

От них мой сон и певчий дар!

Он пишет свою «энциклопедию русской жизни» — и в этой «энциклопедии» определяющее место принадлежит его родословной, в которой смещаются временные пласты, сжимается время, и вся история Руси словно проходит в спрессованные высшей волей сроки на его глазах.

Избу рубили в шестисотом.

Когда по дебрям и болотам

Бродила лютая Литва

И, словно селезня сова,

Терзала русские погосты.

В краю, где на царёвы вёрсты

Ещё не мерена земля,

По ранне-синим половодьям,

К семужьим плёсам и угодьям

Пристала крытая ладья.

И вышел воин-исполин

На материк в шеломе клювом,

И лопь прозвала гостя Клюев —

Чудесной шапке на помин!

Вот от кого мой род и корень…

Действие отнесено к 1600 году, но само явление исполина скорее говорит о пришествии варяга — их Клюев вслед за Ломоносовым безусловно относил к славянам. Ломоносовскую «Древнюю российскую историю от начала российского народа до кончины великого князя Ярослава Первого, или до 1054 года» он знал великолепно и не раз погружался в это удивительное повествование русского академика.

«Что ж вышепоказанные пруссы были с варягами-россами одноплеменны, из следующих явствует… Снесение домашних наших летописцев подаёт уже повод думать о единоплеменстве сих двух народов, именем мало между собой разнящихся. Нестор предал на память, что Рурик призван на владение к славянам из варягов-россов. Новгородский летописец производит его от пруссов, в чём многие степенные книги согласуются… То ж подтверждает древнее тесное прусское соседство с Россиею, в которой Подляхия и великая часть Литвы заключалась, от чего и поныне Литва древние российские законы содержит. Восточное плечо реки Немени, впадающее в Курский залив, называется Руса, которое имя, конечно, носит на себе по варягам-россам. Сие всё ещё подкрепляется обычаями древних пруссов, коими сходствуют с варягами, призванными к нам на владение…»

Клюев хорошо знал Освальда Шпенглера, писавшего о тождественности мироощущения франков времён Меровингов и русских до эпохи раскола. Он верил в древнейшее и необычное происхождение своего рода и чётко обозначил его в «Песни о Великой Матери». Мать, Великая Мать-прародительница, Прасковья — Параскева-Пятница — Мать-Сыра земля созывает Великий Собор накануне роковых времён, ибо

Болеет мать-земля сырая,

И от Норвеги до Китая

Железный демон тризну правит —

К дувану адскому, не к славе,

Ведут Петровские пути!

В церковной мертвенной груди

Гнездится змей девятиглавый…

(Это — и опосредованная отсылка к шабашу, в центре и во главе которого — пушкинский герой, порождение Петровской эпохи.)

А на Собор собираются отовсюду — с Алтая и с Афона, от буддистов и суфиев, от христов и скопцов… Все духовные сокровища, собранные на путях земных самим Николаем, сосредоточивает поэт в «свитках» своей Великой Матери… И собирается Собор — под землёй.

В подземной горнице, как в чаше,

Незримым опахалом машет

И улыбается слюда —

Окаменелая вода.

Со стен, где олова прослои,

И скопы золота, как рои,

По ульям кварца залегли, —

То груди Матери-земли

Удоем вспенили родник.

Недаром керженский мужик,

Поморец и бегун от Оби

Так величавы в бедном гробе.

Множество сказаний о подземных жителях ходило среди насельников Русского Севера… Ещё Нестор-летописец в Начальной летописи воспроизвёл рассказ безымянного новгородца о диве дивном на Печоре: «Дивное мы нашли чудо, о котором не слыхали раньше, а началось это ещё три года назад; есть горы, заходят они к заливу морскому, высота у них как до неба, и в горах тех стоит клик великий и говор, и секут гору, стремясь высечься из неё; и в горе той просечено оконце малое, и оттуда говорят, но не понять языка их, но показывают на железо и машут руками, прося железа; и если кто даст им нож ли или секиру, они взамен дают меха. Путь же до тех гор непроходим из-за пропастей, снега и леса, потому и не всегда доходим до них; идёт он и дальше на север».

«Денисов Крест с Вороньим Бором стоят, как воины дозором, где тропы сходятся узлом…» Здесь, в сакральном месте пересечения земных путей и перепутий, куда нет доступа обычному человеку, в подземном укрывище и собирается «Собор пресветлый» — и слышит страшные пророчества от Макария — лесного Христа, суфия-Абаза и вещей птицы Гамаюна.