Николай I - [148]

Маркиз де Кюстин так передает его тираду: «Русские добрый народ, но надобно еще сделаться достойным править ими… В России еще существует деспотизм, ибо в нем самая суть моего правления; но он отвечает духу нации… Я люблю свою страну и, мне кажется, понимаю ее; поверьте, когда невзгоды нашего времени слишком уж донимают меня, я стараюсь забыть о существовании остальной Европы и ищу убежища в глубинах России». Далее следует наиболее интересный отрывок из высказываний Николая I, заслуживающий быть приведенным полностью, за исключением реплик самого де Кюстина: «Мне понятна республика, это способ правления ясный и честный, либо, по крайней мере, может быть таковым; мне понятна абсолютная монархия, ибо я сам возглавляю подобный порядок вещей; но мне непонятна монархия представительная. Это способ правления лживый, мошеннический, продажный, и я скорее отступлю до самого Китая, чем когда-либо соглашусь на него. Я сам возглавлял представительную монархию (намек на Польшу до польского восстания 1830–1831 годов. — Л. В.), и в мире знают, чего мне стоило нежелание подчиниться требованиям этого гнусного (выделено в тексте. — Л. В.) правления… Покупать голоса, развращать чужую совесть, соблазнять одних, дабы обмануть других, — я презрел все эти уловки, ибо они равно унизительны и для тех, кто повинуется, и для того, кто повелевает; я дорого заплатил за свои труды и искренность, но, слава Богу, навсегда покончил с этой ненавистной политической машиной. Больше я никогда не буду конституционным монархом. Я слишком нуждаюсь в том, чтобы высказывать откровенно свои мысли, и потому никогда не соглашусь править каким бы то ни было народом посредством хитрости или интриг»^{1001}.

Почти аналогичное высказывание приводится и в неопубликованной части мемуаров А. Д. Блудовой. По ее свидетельству, Николай Павлович говорил ее отцу, известному деятелю николаевского царствования Д. Н. Блудову: «Я понимаю республику и понимаю самодержавное правление — это честные и открытые отношения…» Представительная же, ограниченная монархия есть «вечная борьба, которая зарождает двоедушие и междоусобную моральную войну». «Все, что было или казалось открыто и честно, приходилось ему по душе», — заключала А. Д. Блудова. Отметив, что «никакой тени эгоистического или своекорыстного чувства в его действиях не было», А. Д. Блудова далее резюмировала: «По пылкости характера, по долгой привычке повелевать и встречать безусловное повиновение, бывали у него примеры своеволия, но никогда это не было в пользу свою личную; даже его ревнивое охранение монархической власти всюду и самодержавия у нас истекало из глубокого убеждения, что такая власть была необходима для хорошего управления. Конституционное правление он не любил потому, что считал эти беспрерывные интриги, искательство у избирателей или лесть и заискивание депутатов самою опасною игрою, которая должна была в конце концов вводить фальшь и неприязнь между народом и царем»^{1002}. Как вспоминал П. Д. Киселев, Николай Павлович любил повторять, что «без принципа власти нет общественного блага, что это — значит исполнять долг, а не пытаться завоевать популярность слабодушием, что народами следует управлять, а не заискивать перед ними, что любовь должна приобретаться благодаря справедливости, что Царь, угодничающий перед толпой, в конце концов неизбежно вызывает безразличие, а потом и презрение»^{1003}.

Впрочем, для одной страны исключение Николай Павлович все же делал. Консерватизм государственного строя Англии пришелся ему по душе еще во время его посещения «Страны туманного Альбиона» зимой 1816/17 года. После своего второго визита в эту страну классической парламентской монархии в 1844 году он сказал Д. Н. Блудову: «Вот в Англии я понимаю конституцию и помирился с ней. Там они как-то умеют соединять свободу с горячей любовью к монарху»^{1004}.

Позднее, накануне европейских революций 1848 года, Николай Павлович уже по-другому расставлял акценты, оценивая возможные последствия «эпохи реформ» в Англии: «…Англия, направляемая неосторожными руками, начала свое самоубийство, проводя реформы, которые разрушили ее древнюю, веками испытанную организацию и внесли повсюду такой беспорядок, что старая Англия исчезла, уступив место Англии, которая, можно утверждать, ничего не сохранила от своей прежней организации кроме пороков, но которая, чтобы поддержать себя, открыто выставляет себя общепризнанной защитницей всего, что является беспорядком, революцией и разрушением»^{1005}.

Отказываясь от поддержки революционных и национально-освободительных движений в Европе, Николай I аналогично подходил и к пограничным странам Востока. В беседе с назначенным русским посланником при Тегеранском дворе генералом А. О. Дюгамелем в 1837 году он признавал, «что ничто так не соответствует выгодам России, как бессилие, в котором находятся в настоящее время Турция и Персия»^{1006}. При этом, однако, Николай I не считал нужным и выгодным поддерживать центробежные тенденции на Ближнем и Среднем Востоке. Во время следующей беседы с вернувшимся из Персии А. О. Дюгамелем 19 февраля 1842 года император сказал: «Я более всего опасаюсь анархии в Персии, потому что такой порядок вещей непременно отразился бы на всем пространстве наших Закавказских провинций… Ввиду всего, что происходило в Азии в последние три года, можно было бы просто обратиться к этим народам со словами: Россия не приходит к Вам на помощь, потому что Вы сами должны быть достаточно сильны для того, чтобы отражать иноземцев, нападающих на Ваши земли»