Николай Бенуа. Из Петербурга в Милан с театром в сердце - [55]

С малых лет Николай рисовал. Начинал, как все дети, подражая отцу, чтобы попасть в мир взрослых. Затем появилась страсть, приведшая его в художественную академию Петербурга, где профессорами были Татлин и Малевич, вплоть до официального дебюта в ленинградском Мариинском театре, бывшей Императорской Опере, когда Николай придумал четыре эффектные сцены для нового балета Глазунова «Времена года». Шел 1921-й год, и повсюду вспыхивал энтузиазм, поэзия выливалась на улицу, а жизнь жили как набросок, импровизируя на ходу. Но жителей Петербурга мучил голод, выдаваемых карточек не хватало, чтобы утолить потребности молодого организма, нужно было искать дополнительные средства. Причинял страдания и холод, камины жадно проглатывали имперскую мебель и салонный паркет. Зимы стояли суровые, но мозг согревали идеи.

Бенуа изначально — французы, предок Антуан Бенуа был скульптором при дворе короля Людовика XIV[260], и для них культурным центром был всегда Париж. Особенно для отца, Александра Николаевича, который и в России рисовал французскую роскошь XVIII в., самые потатаенные и полные поэзии уголки Версаля, Оранжери, Променада, циклы зарисовок ливней в парке на фоне больших белых статуй. Он переедет жить в Париж и умрет там эмигрантом, почти в девяносто лет.

Николай тоже уедет работать сценографом в Париж, в экспериментальный театр Никиты Балиева, где режиссер Александр Санин закажет ему оформление сцен «Хованщины» Мусоргского для Ла Скала в 1925 году. Приехав однажды в Милан, он так понравится Артуро Тосканини, что […] будет оформлять две оперы в русском духе для следующего сезона: «Борис Годунов» и «Преступление и наказание». В то время Муссолини открыл перестроенный театр Оперы в Риме… Дирекция обратилась к Бенуа за подготовкой сцен к «Лючии де Ламмермур», после чего он был оставлен в театре на пять последующих лет. Так Николай стал итальянцем. Он разрывался по работе между Римской оперой, Парижской и театром «Колон» в Буэнос-Айросе, пока в 1936 году не умер Карамба и ему не предложили занять его место Директора сценической части в театре Ла Скала. Там Николай оставался долгие счастливые годы вплоть до 1971 г.

«Чем я сейчас занимаюсь? Рисую. Мы в семье все рисуем, и до самого конца. Моя мама, Атя, рисовала, моя сестра Елена Бенуа-Клеман была талантливой художницей».

Беседа зашла о Москве и москвичах. Николай Бенуа рассказал о своей поездке в составе официальной труппы театра Ла Скала в 1964 г., через сорок лет после его отъезда из России. «Вернувшись в Ленинград, в мой город на Неве, я снова увидел дом, где я родился, нашел даже родственников, одну старую кузину, согбенную от возраста, девяностолетнего учителя, который помнил меня. На меня произвела впечатление Москва, которую я помнил небольшой, серой, с плохими, покрытыми грязью дорогами. Сегодня это большой метро-полис, открытый небу».

Собаки снова залаяли.

Хозяин ненадолго оставляет меня одного. Я обхожу стены студии, полностью занятые картинами, набросками и семейными реликвиями. Каждая рамка — фрагмент истории театра. В углу — иконы маленькие и большие, сверху красивый портрет князя Багратиона-Мухранского[261], выполненный Николаем в Италии в 30-е годы. На фортепьяно — фотопортреты Тосканини и Питера Устинова, племянника Бенуа. В соседней столовой находится подобие позолоченного деревянного киота с иконами и фотографиями, круглый стол, покрытый зеленой бархатной скатертью с вышивкой, которую супруга-певица привезла из далекого турне.

Николай Бенуа возвращается со швейцарскими шоколадками, которые высыпает на стол.

«Дорогой Сильвера, театр состоит из иллюзий, и ничего больше. Публика хочет, чтобы ее удивляли и заставляли переживать. Я — за спектакль, который остается спектаклем. И потом, музыка должна всегда исполняться, а не насиловаться несвойственными ей вещами. Если есть желание, чтобы публика возвращалась, необходимо делать акцент на техническом мастерстве, на богатстве воображения. На сцене всё иллюзия, даже музыка, и нужно играть в эту иллюзию».

Я рассказал ему, что, когда был ребенком, более всего в голове у меня оставалась наука. Помню в Ла Скала «перспективу галереи» в «Анне Болейн». И Николай рассказывает мне трюки, которые сегодня никто бы уже не повторил. Море, которое открывается в «Моисее» Россини, пожары, которые, кажется, уничтожат всё в последнем акте «Дон Жуана» Моцарта, снежная лавина в «Валли» Каталани. Потом он мрачнеет: «Представь, что они продолжают уничтожать старые сцены, смывают декорации, чтобы заменить их на суррогат. История — это история излишеств, но видимо, так и должно быть. Должны остаться только воспоминания».

Потом я спрашиваю его о Висконти, и он мне отвечает:

«Он был лучшим, давал мне полную свободу. Он обладал огромной культурой и сильной интуицией, давал сразу точную эстетическую формулировку. Помню, как для „Ифигении в Тавриде“ Глюка мне пришло вдохновение от работ Тьеполо. И ему идея сразу понравилась. Это была культура, рождавшая культуру. Но это были другие времена».

Миро Сильвера с Николаем Бенуа и Дизмой Де Чекко, 1986 г.

На фотографии дарственная надпись: «Дорогому другу Миро с большой любовью, благодарностью и дружбой. Твой Николай Бенуа»