Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах». Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы) - [183]

Помнишь в «Братьях Карамазовых» возглас Алеши по поводу рассказа Ивана о мальчике, затравленном помещиком на глазах его матери? «Расстрелять!»[1079] Вслед за этим Алеша воскликнул: «Я сказал глупость, но…» Вот это такой же возглас в ее дневнике, но не мгновенная реакция, за которой следовал отбой, а реакция на накопившиеся в течение ряда дней впечатления от белого террора. Неужели же за это негодование можно винить человека! Душа ее в те дни горела сперва чистым пламенем, который сменил мрачный пламень. Ведь было же и «черное солнце меланхолии». Помнишь Жерара де Нерваля[1080], а вот тебе и пепел. «Все республики, революции, всё в этом роде — мне кажется чулочным вязанием — это спицы, на которых нанизаны маленькие петли и вяжутся… нитки тонкие, гнилые, там порвется петля, здесь порвется, все ахают, кричат, бросаются поднимать, а петли все рвутся — да какой грязный чулок-то». Ты не обратил внимания на ее слова. «Свершилось, — думала я, — и недаром были все наши страдания, недаром при всех условиях наслаждаться жизнью каждая минута была отравлена, недаром, держа полную чашу в руках, мы томились жаждой; малейшее самоудовлетворение казалось преступлением».

Как это напоминает мне Татьяну Николаевну во время нашей поездки в Италию! По поводу одной записки в ее (Татьяны Николаевны) дневнике я вписал туда: «Родовой социальный стыд мешал жить». Мы искупили свое счастье тех дней. Ты это хорошо знаешь. А ты не обратил внимание на другие слова Натальи Александровны: «Что за смелость, что за дерзость сделать новое существо, заставить его жить». Это слова «вечной матери».

Ты скажешь — это же противоречие себе, а путь к гильотине! В том-то и дело, что она живой, страстный, многогранный человек с исключительным богатством души. Она писала: «Человек — это целый мир». И вот мне хотелось войти в ее мир. Но дали мне только щелочку. Как изумительно она сказала: «Любовь к человечеству через все личное». И ты это не оценил.

Вчера был у дяди Гриши, где был и Николай Николаевич. Пили за благополучие твоей семьи. Я только — наперсток, даже не глоток. Дедушка Гриша угощал устрицами (sic!). Я очень внутренно устаю от Музея из‐за борьбы за Достоевского. Написал своей заведующей все начистоту и поставил вопрос так: «Захотите ли Вы с таким работать?» И приложил заявление об отставке. Она мне написала: «Вы нужны Музею, в вас есть искра».

Все же чувствую себя сносно, на днях иду проверить давление к врачу.

Привет твоей Тане и мальчикам. Алеше спасибо за написанное под диктовку письмо. В его рисунках, несомненно, прогресс.

Твой НАнц

3 марта 1956 г. Москва

Дорогой Гогушка!

Опять я долго ждал твой ответ. Что же происходит с Алешей, с его учебой? Я никак не могу понять этого милого мальчика. Я рад, что Наталия Михайловна прислала тебе фотографии Татьяны Борисовны. Ты расскажешь о ней подробнее своим мальчикам, и пусть они хранят ее.

Ты упрекаешь меня за метание бисера. Я об этом говорю для сотрудников, с которыми работаю. Я считаю своим долгом делать на любом месте то, что возможно делать. А не становиться в горделивую позу презрительного молчания. Недавно у нас в Музее делал доклад редактор нового издания собрания сочинений Достоевского Долинин[1081], которого так резко осудили за его попытки в 40^х г. г. реабилитировать Достоевского[1082]. Теперь он говорил полным голосом. После его доклада выступил молодой человек с «вопросами». Долинин спросил его, сколько ему лет, оказалось 25. Докладчик высмеял его «вопросы», продиктованные взглядом на писателя как выразителя мелкобуржуазной психологии. Долинин сказал, что Достоевский не нуждается в его защите. После них выступила девушка — молодой режиссер[1083]. Меня поразила ее взволнованная речь. «Чему удивляться, что молодой человек так подошел к Достоевскому. Ведь нас в течение 20 лет так учили. От нас отняли Достоевского. Все танцевали вокруг социализма, как будто Достоевского можно покрыть этим. А его гуманизм был в забвении. Пора говорить о нем смело и дерзко!» Почему-то в своей речи она выразила негодование, что не переиздается такая книга, как «Душа Петербурга», отрывки из которой она читает своей труппе (кажется, театр «юного зрителя».) Она просила меня провести беседу о Достоевском с ее актерами. О том же просили меня во «Всесоюзном театральном обществе» по поводу постановки «Идиота». (А знаете ли Вы, что во французском фильме кн. Мышкина играет Жерар Филипп[1084].)

Я был очень рад этому приглашению, т. к. это интересно и т. к. я на свою зарплату жить не могу и нуждаюсь в приработках.

Но… к сожалению, у меня опять неладно с сердцем. Теперь спазмы не в мозгу, а в сердце. Доктора подозревают стенокардию. В понедельник в поликлинике буду добиваться, чтобы меня показали лучшему специалисту у нас — Егорову. В крайнем случае пойду к нему на дом. Решил бороться за жизнь.

Ох, как мне, однако, надоела возня с болезнями. Если бы не они — старость была бы хорошей.

От Мишеньки получил чудесное большое письмо. 7^го ему уже 14 лет. А Танюшина дочка Таточка[1085] уже ходит в школу.

Надо кончать! У меня много писем, на которые должно отвечать. Кстати, я обменялся несколькими <знаменательными> письмами с Бахтиной