. Монахини занимаются также пряжей. Одна из них — с картины Нестерова «Великий постриг». По разным причинам экскурсии сюда больше не допускаются. Г. Хуст. Над ним царит гора с руинами замка
[1047]. Мы поднимались на гору, я долгим и легким путем, Софья Александровна более коротким и более крутым. Хуст — имя венгерского графа. Татары взяли замок. Хуст бежал. Он потерял детей — мальчика и девочку. Прошли годы. Татары были отброшены на восток. Хуст вернулся, он нашел дочь, но сына найти не мог. К его ужасу, дочь увлеклась красивым юношей, ненавистным татарином. Хуст его убил. Дочь поднялась на скалу и бросилась в пропасть. Когда перед похоронами обмывали юношу, на его теле обнаружили знаки рода Хустов. Это был сын графа. В ужасе Хуст покончил с собой. Легенда замка в духе трагедии Софокла. Итак, я поднимался один по густому лесу. Вспоминал Тика: Waldeinsamkeit
[1048]. Надвигалась гроза. Из леса показалась девушка в сером с растрепанными волосами, согнутая от тяжелой вязанки хвороста, — словно тоже из романтичной новеллы. Засверкали молнии, зашумел дождь. Между деревьями, уже совсем близко, показались руины замка. Отчего руины действуют на меня сильнее, чем сохранившиеся замки Ужгорода и Мукачева? Думаю, оттого, что руины еще сильнее говорят о беге времен и о том, что есть и уходящее, но и вечно пребывающее. Все переезды из города в город были чрезвычайно интересны, но самый интересный был из Хуста в Рахов
[1049]. После Ужгорода мы решили останавливаться на базах туристов. Напрасно мы боялись грязи и шума. Турбазы здесь хороши. Благодаря тому что мы ехали не из Ясеней в Ужгород, а в обратном направлении, — нас перевозили в автобусах пустых, ехавших за новой группой туристов. Я чувствовал себя Пиквиком; автобус в моем ощущении превращался в дилижанс, а рожок — в романтический Постхорн
[1050]. Шоферы подсаживали встречных местных жителей, и нам было интересно знакомиться с ними. Проезжали мы мимо мадьярских поселков с хорошими домиками и садиками, и тут всюду розы. Русинские (западные украинцы) избы, часто курные; у каждой на крыше крест. Масса вотивных крестов с изображением распятого. Ехали вдоль румынской границы так близко, что наш автобус дважды задел пограничный плетень. Мы видели пограничников румын, румынский город Сигет
[1051]. По нашу сторону — шахты добычи соли и разработки мрамора. Дорога пошла вверх по ущелью Тиссы, бурливой и быстрой. С гор неслись водопады. Рахов — центр гуцулов. Одна гуцулка реализовала мою детскую мечту: она подарила мне две «писанки» — пасхальные яйца, изумительно окрашенные особым способом. Ее звали Мария, и я вспомнил «Возмездие» Блока:
Как называть тебя? — Мария
Откуда родом ты? — С Карпат
[1052].
В Воскресенье пришли в православный храм гуцулы в своих красочных вековых костюмах. Здесь это зрелище — не театр, не эстрада, не киносъемка. Здесь жизнь. Хора нет. Все молящиеся — хор. Священник возглашает «Горе имеем сердца» — и все молящиеся «Имамы ко Господу». Так служат все. Последний наш пункт Ясиня — у слияния двух Тисс — Белой и Черной в одну[1053]. Здесь на горе деревянная церковь с такой же колокольней (XV век)[1054]. На зов колокола в день Ивана Купала сюда поднимались гуцулы. Особенно поразил меня один старик 88 лет — призрак средних веков. Униатство ликвидировано, но не забыто. Меня поразил разговор гуцулов по поводу filioque[1055]. Принимали меня в Закарпатье всюду очень хорошо (ведь я московский писатель!).
«Весь вздрогнул он, когда уже показались близко перед ним Карпатские горы и высокий Криван, покрывший свое темя, будто шапкой, серою тучей»[1056]. Гоголь. «Страшная месть».
Ясени окружены вершинами Карпат — здесь Говерна и Близнецы с белыми пятнами снегов[1057].
Прощайте, Карпаты!
Мы мечтали во Львове провести еще 2–3 дня. Но нас напугали при компостировании билетов, что до Москвы трудно достать плацкарты, и мы взяли, что подтвердилось, и, еще раз обойдя любимые места Львова, направились в Москву. Милый Павло Миколаевич[1058] проводил нас и даже нес вещи. Спасибо ему и тебе за него. Надеюсь видеть его скоро у себя в Москве.
После своего последнего возвращенья из Москвы Татьяна Борисовна писала мне, что в Москве ей было так хорошо, празднично, а вернувшись домой, она погрузилась в море страданья. Так было и с нами. В один день умерли и Н. А. Гейнике[1059], и В. Д. Бонч-Бруевич. Вчера хоронили последнего, а накануне Николая Александровича, а еще перед тем на гражданской панихиде говорил речь.
Твое большое письмо получил. Спасибо. Но после своего отчета о поездке уже устал отвечать на все затронутое тобою. Как будто что-то прояснилось в твоем общении с детьми, ты только не удивляйся, что им не под силу удовлетворить тебя. Ведь воздух у них не тот, которым ты дышал в школе. Удастся ли тебе перевести их в школу без обязательного украинского языка? Очень обрадовали слова, что у тебя все так хорошо с твоей Таней. Только бы здоровье ее окрепло. Пожми ей крепко за меня руку. Ну а по поводу печатания моего «Былого»[1060] — не время! Этот «Карфаген» мне не по силам преодолеть. Хочу изменить свою жизнь и быть бережным к своим силам. Завтра пойду к доктору.
