Никоарэ Подкова - [61]

— Милая хозяюшка, — отвечал один из служилых. — Пусти нас в дом отдохнуть, как подобает воинам.

— Боже сохрани! — ужаснулась хозяйка. — Не касайтесь ворот, враз загорятся. Псов спущу, людей созову.

— Люди в поле, я их видел. А мы оба — государевы ратники, а эти двое — слуги его султанского величества. Бойся гнева нашего и пусти нас в дом!

— А пропади вы пропадом с вашими кафтанами и султанами. Пришли людей мучить и детей пугать?

— Замолчи, не то я тебя сейчас!.. — крикнул служилый и скверно выругался.

Тогда фрунзова Фира закричала да нарочно громко, чтобы соседки услыхали:

— Караул, сестрицы родные! Нечисть поганая напала на нас! Хватайте вилы! Прогоним их, да шкуры с них сдерем, да спалим, а дымом ребятишек окурим, чтобы вылечить от родимчика. Держи их, держи! Псов отвяжите! Дед Иримие, выпусти быка — ишь, один-то вояка в красной одеже, так бык живо его на рога подденет и кинет в овраг.

Поднялся в Костештах переполох, какого еще не было со времен ногайцев. Как и в ту пору, выбежали женщины с раскаленными на огне ухватами, кое-кто схватил вилы; псы, извиваясь винтом, пролезли в подворотни; бык заревел и, опустив чуть не до земли свою голову, выставил рога и бросился за служилым в красном кафтане. Так и не успели господарские и султановы слуги взобраться на коней.

— Не было с ними царя Александра Македонского — вот и побили их амазонки, государь… — закончил дьяк свой рассказ.

Убегая от шумной женской ватаги, четверо воинов встретили на краю села рэзешей, среди которых был и дьяк Раду. Тут-то рэзеши их и переняли, однако спасти успели лишь одного; остальных троих бабы избили и бросили полумертвых под забор.

— Такие сказки мне по сердцу, — возбужденно заговорил дед. Отправимся поскорей в Овечью Долину к отряду Сафар-чауша. Надо привести сюда хозяюшку Фиру фрунзову, чтобы похвалил ее государь.

— Хотел я ее привесть, да застыдилась она, не пожелала, дескать, не положено женщине совершать подобные дела. Да и к ней пусть никто не заглядывает: от забот у нее голова кругом идет, младенец захворал.

— Такие уж они, женщины, все с причудами! — убежденно сказал дед. Да и недосуг нам с ними лясы точить; отправимся по нашему делу.

Шестеро костештских и олэренских старшин смешались с остальными рэзешами, торопливо собиравшимися в отряды.

Агапие из Лэкустен привел к стремени Никоарэ Подковы плененного служилого. Пленник был с обнаженной головой, без пояса. Вид у него был несколько помятый, на лице пестрели ссадины и синяки — следы ухватов, но держался он бодро, радуясь спасению жизни.

— Поклонись государю, — приказал ему лэкустенский атаман, — и поведай все, что нам поведал. То есть мне и дьяку.

Пленник смиренно выложил все, благоразумно подобрав слова заранее, дабы ничего не упустить.

— Великий государь, баш-чауш Сафар дожидается еще одного отряда, находящегося под его началом. Вечером аль завтра утром отряд должен прибыть сюда. Государь, мы зашли далеко, и задерживаться тут нам совсем несподручно. Если уж рэзешки такие, какими мы их видели, то каковы же рэзеши! Сафар побил посохом нашего начальника Иона Бузату. А теперь пусть сам узнает, какие тут дела да отчего служилые только и думают, как бы ноги унести. Мы привыкли к голодным и забитым крестьянам, а тут люди не ведают страха. Баш-чауш Сафар все равно лишится головы. Либо здесь, либо в Яссах. Здесь — коли не пробьется, а там баш-булук-баш беспременно отдаст его в руки палача за неудачу и посрамление.

— Расскажи государю, каков воин баш-чауш Сафар, — потребовал Агапие.

— Правду скажу твоей милости: добрый воин, а нравом крутой. Нас, служилых, угощал не только посохом, а бывало и саблей. Все по правде я говорил, государь, вот те крест.

Никоарэ Подкова велел подняться из ложбины. Как только они показались на покатой равнине, наврапы понеслись в разные стороны, точно осы из гнезда. Часть их собралась на гребне холма, а основной отряд, тесно сомкнув ряды, не спеша направился к кургану, возвышавшемуся на другом конце равнины.

Дьяк дал деду пояснение:

— Сафар не желает принимать боя.

— Тогда надобно гнать его без устали. На пути поджидают его три наших отряда.

Подкова остановил своего каракового коня.

— Кажется, Сафар дожидается нас, — сказал он, внимательно следя за движениями наврапов. — Они не обнажили сабель. Сюда скачут двое верховых, должно, посланцы.

Они сейчас же догадались, чего добивается Сафар-чауш. Оба посланца остановились в ста шагах, с достоинством поклонились. Один был наврапом, другой — господарским служилым.

Поначалу заговорил турок, а служилый перевел. Потом они застыли.

— Я этого ждал, — прошептал Подкова.

Господарский посланец переводил:

— Баш-чауш Сафар напоминает, что ныне священный день — пятница, а правоверные мусульмане в такой день не проливают крови.

Лэкустенский рыбак шепнул:

— Должно, какая-нибудь турецкая хитрость, государь.

Наврап опять прокричал что-то, и служилый снова перевел:

— Баш-чауш ведает, что имеет дело с витязем, наделенным духом справедливости. Баш-чауш сказал: «Мы не можем принять сейчас боя, пусть его милость подождет до захода солнца, когда дозволено обнажить сабли». И еще говорит баш-чауш, что хорошо бы обеим сторонам не портить людей, а выйти на единоборство. Пусть выйдет кто-либо один из ваших милостей, кто полагается на свою удаль. И пусть померяется с баш-чаушем не саблями, а одной лишь ловкостью, а там уж как бог укажет. Если, как надеется баш-чауш Сафар, он победит, то вольно ему будет захватить голову павшего и уйти, и чтоб никаких помех ваши милости ему не чинили.