Никоарэ Подкова - [103]

Его милость боярин Гаврил был помят и измучен бессонной ночью и дорожной тряской. Хотя Копье вытащил у него кляп изо рта, он молчал, должно быть, онемел от страха. Еле выдавил из себя невнятный возглас: «Воды! Воды!»

Копье, жалостливая душа, помог ему добраться до родника, боярин утолил жажду и умыл лицо ключевой водой.

— Ох, — простонал он, воротясь к телеге, — лютая смерть уготована мне!

— Отчего ты так говоришь, боярин? — спросил Алекса, пристально глядя на него. — Иль ты в чем повинен перед государем Никоарэ?

— Да ни в чем я не повинен, — слезливо отвечал боярин. — Вижу только, поступаете со мной, ровно я разбойник какой!

— Опять не так, боярин, говоришь! Обиды и увечья мы тебе не чинили. Голова у тебя цела на плечах, и невредим ты остался. Одно только: покорись и предстань на суд перед государем.

— А что я сделал?

— Не ведаю. Спросят тебя и ответишь.

— Горе мне! Ох, горе горькое!

— Что закручинился?

— Вот как воздают мне за верность мою.

— Не бойся, государь по справедливости рассудит.

Боярин Гаврил умолк, уселся на землю; казалось, он смертельно устал, однако его глаза в рамке всклоченных огненно-рыжих волос смотрели трезвым и острым взглядом. Когда Копье подошел к нему и снова скрутил ему веревкой руки, лицо боярина перекосилось больше от злобы, нежели от боли.

— Велено вязать меня?

— Нет.

— Так сделайте милость, не связывайте.

— Не можем, — бесстыдно рассмеялся Копье. — Вон выскочил из кустов заяц — боимся, как бы ты не пустился за ним вдогонку.

— Клянусь душой своей и родителей моих: покоряюсь, не убегу.

— Верить тебе али не верить?

— Ослобоните мне правую руку, я крест сотворю. Господь-то все видит. Да будь я трижды проклят, быть мне в адском пекле с еретиком Арием и с Иудой-предателем, коли не подчинюсь. И господин мой будет судить меня по справедливости: верно служил я ему.

— По верности и воздаяние получишь.

— Да чем я согрешил, люди добрые? Чем?

— Не знаю, что ты натворил с той поры, как не вкушаешь более господарского хлеба; знаю только, как ты измывался над бедняками, когда был на службе у Богдэнуцэ Водэ. Арапником людишек бил да еще со свинчаткой.

Боярин поднял голову и внимательно поглядел на Копье.

— Ну-ка, лезь в телегу на отдых, — приказал ему воин, туже затягивая узел. — Господь бог видит, а государь Никоарэ рассудит.

— Дайте чего-нибудь поесть… голоден я, — пожаловался боярин.

— Получишь в положенное время. Ну, залезай!

В тот день его милость боярин Гаврил спал, обедал, отдыхал и показал себя во всем послушным и учтивым. Казалось, он смиренно дожидается суда своего господина.

Спокойно проспал он и следующую ночь; сторожил его в телеге благочестивый Агафангел. Монах даже развязал ему руки, дабы ему удобно было почивать. А когда взошло солнце, раб божий милосердный Агафангел склонил голову на руку и запел носом. Лошади привязаны были чуть поодаль в дубняке; оседлан был один только скакун Доминте Гырбову, утреннего стража.

На заре Доминте Гырбову выскользнул из телеги, оседлал коня, поднялся на холм, осматривая дали, затем воротился, соскочил с коня и, взяв кувшин, пошел по воду к роднику. Некита, Алекса и Копье еще спали у теплого очага.

И вдруг мирное становище внезапно было потревожено.

Раздался короткий, сразу оборвавшийся крик. Гаврил Пожар, не спавший в ожидании своего часа, кинулся из-под навеса телеги, вскочил на коня Доминте и помчался к роднику, намереваясь перескочить через Доминте Гырбову и вырваться в степь. На телеге бился смертельно раненый Агафангел.

Спавшие у костра вскочили, пробудившись от вопля Агафангела. У боярина был лишь один путь к спасению — броситься навстречу Доминте. Левой рукой он держал поводья, в правой сжимал окровавленный кинжал монаха. Острием кинжала он колол в бока скакуна, и тот прыгал, словно олень, настигнутый стрелой. Голова боярина была не покрыта, всклокоченные рыжие кудри огнисто горели в лучах восходящего солнца. Полы шубы распахнулись, точно крылья, зубы оскалились в дьявольской улыбке.

— Ха-ха! — закричал он. — Бывайте здоровы!

Некита Гырбову завопил истошным голосом:

— Держи его, Доминте!

— Не слажу, батяня, — в отчаянии простонал меньшой.

Но вдруг, почувствовав тяжесть ноши в правой руке, он посторонился с пути скакавшего коня и с силой кинул кувшин в рыжую ухмылку беглеца. Кувшин с треском разбился о лоб боярина, вода и черепки ослепили его, он покачнулся, а в это мгновенье Доминте схватил коня за повод и ласково забормотал, успокаивая скакуна. Остальные бросились на подмогу Доминте, размахивая руками, будто мельницы крыльями, когда завертит их буря.

Воины притащили к телеге его милость Гаврила Пожара и тогда увидели, что монах лежит на ней, запрокинувшись и свесив руки, Поняли они: Агафангел испустил дух. Под пристальными взглядами окружавших его людей Пожар отводил глаза в сторону. По левому его виску стекали тонкие струйки крови. Он весь кипел от злобы.

— Отпустите, — хрипел он. — А не то вашему господину пожалуюсь. Как ты смеешь, скотина, бить сановитого боярина кувшином по голове?

Заробел Доминте.

— Чем же было ударить-то? Ничего другого под рукой не было.

— Погоди, я тебе отплачу за твою дерзость.