Никарагуанские рассказы - [13]

Не мог понять я лишь одного. Почему они не боятся? Почему те, кто именует себя сандинистами, зная, что их ждет, все же выступают против нас?

И взрослые, и старики! Но особенно молодежь! Молодежь, которая так любит жизнь!.. Почему они не боятся смерти? Почему?..

Ответа на это я не находил, а выход видел лишь в одном: только полный террор приведет к покорности, только страх подчинит себе все и вся, инстинкт самосохранения заставит сломаться и отступить. Так учил нас президент Сомоса. И в это я верил больше всего.

Наконец к нам в руки попал после удачной операции один из их предводителей.

Мы не были убеждены, что это именно он. Однако многое подсказывало нам, что эта птичка — из руководства сандинистского подполья.

— Сомоса лично предупредил меня — его надо «расколоть», он все знает, делай с ним, что хочешь, но чтоб он остался живой, он еще нужен нам для многого...

Я был убежден: попался один из тех, кого сандинисты называют «команданте». Это он, он! Ведь у того, кто впереди всех, за кем следует масса, всегда особое выражение лица, особая властная уверенность. Это специфический тип людей — лидер, таких я особенно ненавижу, всегда и везде.

А что этот из такой породы, было ясно, стоило лишь глянуть.

Ему явно было уже за сорок. Высокий лоб, тяжелый волевой подбородок, полноватые губы с глубокими волевыми складками в уголках рта, глубокий взгляд чуть прищуренных близоруких глаз...

Впрочем, что описывать внешность, выражение лица — это все. Я же говорил — это был вожак, прирожденный вождь, слепому видно...

Я с наслаждением бы уничтожил его, упился бы его предсмертными муками, убил бы самым первым. Но приказ есть приказ.

Мучили мы его долго, он то и дело терял сознание, его отливали водой и снова — иглы под ногти, электричество куда надо, в общем, свое дело мы знали — будь здоров!

Но он молчал.

Оставляли его в покое на день-два, пока он приходил в себя, и снова на допросы. И представьте себе, однажды он, глядя на меня в упор, заговорил:

— Вскоре власть будет в наших руках, и наказание тебе я выберу сам лично. И знаешь, какое?..

Кабы моя воля, я истолок бы и этого насмерть, как многих других... Злоба душила меня, распирала грудь, нарастая. Но он же и так был обречен на смерть!.. И неожиданно я рассмеялся ему в лицо и плюнул меж глаз, а потом заехал кулаком в морду и велел убрать с моих глаз долой.

А напрасно не убил.

Той ночью на тюрьму был сделан налет: охрану перебили и пленных освободили.

И этого тоже.

Они удрали в горы, где их уже набралось немало, этих бандитов, и руки наши туда не доставали, черт возьми!..

Он говорил сейчас, как сомнамбула, уже достаточно опьяневший, говорил словно сам себе, его лицо напоминало ужасную маску какого-то чудовища, оборотня из страшных индейских легенд.

Вдруг он поднял глаза и будто только сейчас заметил меня.

Вам, наверное, сейчас противно выслушивать меня, где-то и мне самому это отвратительно, но дослушайте все ж, ведь эта история имеет необычный конец, она таки имеет свой конец...

Ко мне как раз подошел официант и, наклонившись, спросил, не мешает ли мне этот господин, его уже тут хорошо знают, сидит день-деньской, накачивается и несет бог весть что, может, предложить ему перейти за другой столик?

Мне действительно противно было смотреть на этого выродка, по-настоящему противно, его исповедь ужасала. Такого я еще в своей жизни не встречал. Палач и убийца, по которому давно уж веревка плачет.

Но я пересилил отвращение, потому что история этой гниды должна была когда-то привести его в сегодняшний день. И я хотел знать — как.

Я поблагодарил официанта, а тот, сидящий напротив меня, понял, что я согласен слушать его дальше, и повел, дальше, уставившись куда-то в пространство, а толстые узловатые пальцы его рук, на протяжении всего разговора ни на миг не остававшиеся в покое, разве что когда держали фужер с ромом, снова заметались по столу, будто не подчиняясь ему, царапали скатерть, метались, как живые, как огромные пауки в западне.

Я старался не обращать на них внимания, не смотрел и на него самого. Но беспомощные, судорожные движения его рук невольно подчеркивали те ужасные сцены, которые всплывали сейчас в моем воображении, насилуемом его хриплым монотонным голосом.

Я слушал дальше.

— ...Вы знаете, они победили, эта чернь захватила власть, и нам пришлось бежать.

Я очутился в Гондурасе. Потом в Штатах, во Флориде. Потом снова в Гондурасе. Нас немало собралось там, бывших национальных гвардейцев. Наши северные соседи организовали на границе Гондураса и Никарагуа специальные лагеря, где формировались отряды для борьбы с сандинистской революцией.

Нас учили американские инструктора, разве нужно было обучать и направлять меня, когда я всем своим нутром ненавидел тех, кто захватил сейчас власть в моей стране и лишил меня всего, что я имел.

Я возглавил один из отрядов и перешел границу Никарагуа. У меня было двадцать пять человек, большинство — бывшие национальные гвардейцы, и мы отлично знали, что нужно делать. Нас должны были бояться. Нам должны были помогать из страха. Если не по доброй воле, то из-за безграничного, панического ужаса перед нами. Необходимо было организовать свои базы, свои опорные точки, необходимо было начинать отвоевывать все назад.