Никарагуанские рассказы - [15]

— Да, — едва прошептал я.

— И что же я тебе обещал, помнишь?

Я взглянул на него одурело, не веря его словам, но готовый ко всему.

— Да.

— Рассказывай...

Я рассказал все, все, что только мог: и о себе, и о наших лагерях в Гондурасе, и об американских инструкторах, которые даже не скрывают своей принадлежности к ЦРУ, и о том, как и чем обучают они наемников в тех лагерях, и о Флориде, и о том, что сейчас приглашают наемников со всего мира, особенно же убежавших из стран, где победили коммунистические режимы. Вербуют кубинских и даже вьетнамских эмигрантов. И все это происходит в США, где действуют специальные вербовочные бюро. Я отвечал на каждый вопрос обстоятельно, до мельчайших подробностей, даже о себе, обо всем, что делал сам, кого готовил, почему и как...

Так меня водили к нему на допросы несколько дней подряд.

А потом он снова спросил:

— Ну, что? Ведь я пообещал тебе самое страшное наказание?

— Да, — снова прошептал я.

— Я уверен в том, что говорю. Всегда. Я обещал отпустить тебя. И отпускаю.

Он действительно тогда так сказал. Что, дескать, самое страшное наказание, на которое я обреку тебя, когда ты будешь в моих руках, — отпущу тебя на свободу. Смысл этого ты поймешь не сразу. Но дойдет, увидишь, червяк, дойдет.

Я тогда расхохотался ему в лицо и ударил, а сейчас... Сейчас я поверить этому боялся. Неужто он такой идиот, этот команданте, что поступит так, как говорит.

Я не верил до тех пор, пока джип с охраной и с ним, сидящим впереди рядом с шофером, не доехал до самой границы, и меня вывели, за мной вышел и он и сказал: «Иди!», махнув рукой в направлении Коста-Рики. Я видел ненависть на лицах охранников, каждый из них с радостью расстрелял бы меня сам, но приказ команданте был для них непререкаем. Он стоял возле джипа и смотрел мне вслед, а я все ожидал пулю в спину до последней минуты, пока не получил такого пинка под зад, что едва не пропахал носом землю, и тогда помчался вперед, набрав от этого пинка разгона, видно, кто-то из охранников не удержался и наподдал-таки мне на прощанье.

Но я был, на свободе, в спину мне не выстрелили, я в самом деле бежал, не чуя под собой ног от радости, и только когда отбежал достаточно далеко, во мне снова проснулась ненависть, настоящая злоба на тех, кто остался позади, — никогда, ни за что ни одного из них не выпущу живым, не помилую, даже в плен не возьму, без раздумья буду стрелять, уничтожать их, и этого, этого дурака, этого тупого недоумка, отпустившего меня на свободу, этого — в первую очередь, прямо в лоб ему, между глаз, всажу с наслаждением пулю...

Когда я добрался до Гондураса и очутился снова в нашем лагере, прошло уже несколько месяцев со времени моего плена. И тут меня встретило то, чего я совсем не ожидал. ...

Меня просто выбросили вон и велели не появляться больше на глаза — расстреляют за милую душу.

Очевидно, появилось подозрение, что меня завербовало на службу новое правительство Никарагуа — поэтому и отпустили. Другого объяснения, почему я на свободе, не было, да и не могло быть.

Большей глупости со мной произойти не могло. Я кидался то туда, то сюда. Даже в Коста-Рике, когда Еден Пастора организовал новую кампанию против сандинистского правительства Никарагуа, меня не взяли.

Никто не хотел поверить, что тот команданте мог отпустить меня, своего бывшего палача, мучителя, злейшего врага, так вот просто на свободу. Никто!

Так я очутился вне круга тех, кто были моими сообщниками, и без профессии — ведь я всю жизнь был только военным. Чем дальше, тем неотвратимее вставал передо мной вопрос, нигде и никогда не дающий мне покоя, ни днем, ни ночью: почему он отпустил меня?

Нет, вы скажите, почему он отпустил меня? Знал, что мне не поверят, так вот вышвырнут отовсюду? Но ведь не мог же он этого знать наверняка, не мог!

Так почему же?

Проживаю уже последние деньги, прозябаю один здесь в Коста-Рике, жена и дети отказались от меня, братья тоже, никто не хочет иметь со мной дела, никто.

Потому что все знают, кем я был.

А кто же я сейчас?

Никто. Нет меня. Я только пью изо дня в день и все ищу ответа: почему он меня отпустил? Гляжу иногда туда в направлении Никарагуа, куда нет уже мне возврата, и мысленно кричу, взываю, спрашиваю — почему? Будто он там может услышать и ответить...

Ночами меня мучат кошмары, мне мерещатся все, кого я убил, кого мучил, даже Фелипе из кадетской школы, а особенно — мои воспитанники-чикуины, которые уже погибли или гибнут сейчас, вот в это мгновение, обреченные мною на смерть. Я породил их, я творил все это, так почему же он отпустил меня?

Меня нет. На самом деле меня нет. Я мертв. Гляньте на меня — я давно уже умер, перед вами лишь оболочка человека, его тень...

Кафе закрывалось, кроме нас, в зале уже никого не было.

Я поднялся и посмотрел на него. Он таки был мертв. Передо мной действительно сидела только его тень.

ДОРОГА ЧЕРЕЗ ГОРЫ

— Ты подобрал себе десятку, Маноло?

— Да.

— Кто?

Маркон знает всех бойцов в отряде, собственно, все мы знаем, но он проверяет каждого перед тем, как зачислить к себе в батальон, и сам наблюдает и за поведением, и за настроением, и за здоровьем каждого. Удивительный человек — ростом великан, лет около сорока, самыми сложными операциями руководит лично, воюет плечом к плечу с бойцами, и за ним каждый пойдет в огонь и воду, и на смерть, если нужно.