Ника - [14]

— Как же! Дом денег стоит, а у отца они — трудовые. Вот и надо досмотреть, чтобы сделано было как следует.

— Дом как в городе: три комнаты, кухня, — стал расхваливать Прошка, но Владимир говорил свое:

— Придется еще веранду остекленную пристроить, погреб, хлев… Это уж отец потом сделает, сейчас к зиме хоть бы крышу над головой приготовить.

— А во что обойдется дом?

Владимир пожал плечами.

— Колхоз подобьет на счетах, не промахнется.

— Считай, Володя, что дом уже есть… Через неделю-другую вселитесь… Печку я, брат, кладу — э-эх!.. Одна три комнаты будет обогревать и топлива мало сожрет. Тут, видишь, плита кухонная. Удобство, шик!.. Ванны только нет. Ну, без водопроводу ванную не устроишь. — Отставив деревянную ногу и накренившись на нее всем телом, Прошка вдруг потребовал: — С тебя, Володя, причитается поллитровка. А то печка задымит, а тепла — фью! — Прошка свистнул. — Ты знаешь, что значит сложить печку? А?.. Все будет правильно, любая комиссия примет. А через какой-нибудь месяц начнет дымить. Можно сложить по всем правилам, а греть не будет, хоть тресни, и дров на нее не напасешься. Это, брат, называется сложить с секретом. В мире нет двух одинаких печек. У одного мастера и то одинакие не получаются… Понял?.. А эта будет хороша. Так что ты того… раскошеливайся.

Владимир Жбанов поглядел на Прошку с покровительственной улыбкой.

— Я не пью.

— А ты и не пей, я выпью.

— Дом не мой, отца. Думаю, что он угостит…

И пошел.

— Э-эх! — выдавил из груди Прошка. — В кожаном пальте, в шапке, а людям чужой… Гордость заела.

— Не торопись судить человека, — заметил бригадир, старик Лавруха. — Не бывает людей совсем плохих либо совсем хороших. Каждый в себе носит и то и другое. У каждого человека два бока: одним боком к людям повернулся — кажется хорошим, другим повернулся — плохой. Ты Жбанова не знаешь.

— Жадный! На обмывку печи пожалел, — сердито ответил Прошка.

— А может, это хорошо, что отказал тебе в выпивке.

— Чего ж хорошего-то?

— А возьми себе в голову вот что. Ну, дал бы он тебе на водку, выпил бы ты, пришел домой пьяный — жене неприятность.

— Все равно недобрый он.

— Суди о человеке не по тому, добрый он или злой, а справедливый ли…

— Ну, я ему устрою печку! Будет помнить.

— Да ну тебя! Совесть свою побереги! — Лавруха сплюнул и отвернулся от Прошки.

Наступило тяжелое молчание.

— И куда хорошая жизнь девалась! — Прошка сердито смял окурок, бросил в мусор.

— Привыкай, брат, жить без калыма, на трудовые, — заметил Лавруха.

— И так привыкаю.

Прошку мутило с похмелья, и он злился на весь мир. Вспомнилось, как еще совсем недавно спаялись они, строительные мастера, в артель. Прошку молчаливо признали главным. С весны до осени работали они по всей округе. То амбар в совхозе построят, то коровник в колхозе, то школу отремонтируют. А уж про дома жителей и говорить нечего: все на поклон к ним шли, хотя и звали за глаза шабашниками, вкладывая в это слово оскорбительный смысл. Шабашники работали быстро, денег брали сколько хотели, делили поровну. Каждая работа заканчивалась «обмывкой» за счет заказчиков. Все привыкли к шабашникам, к их привольной, «свободной» жизни: «хочу работаю, хочу гуляю».

И вот этой жизни пришел конец. Все случилось неожиданно. Новый председатель колхоза Николай Семенович Венков в первые же дни, узнав, что колхоз заключил с артелью шабашников трудовой договор на строительные работы, распорядился расторгнуть его и стал создавать бригаду строителей.

Шабашники возмутились, пришли к Венкову с криком.

— Это незаконно! Рвать договор! Будем жаловаться в Москву.

Больше всех кричал Прошка, хвалился тем, что в войне с фашистами потерял ногу. Его злило, что Венков вел себя спокойно, молчал и как будто не слушал. А Прошке хотелось, чтобы председатель «взорвался», вот тогда-то пошел бы разговор «на всю катушку», с крепкой руганью. Хотелось испугать председателя, чтобы он стал мягче.

Долго шумели шабашники, наконец, не встречая возражений, выдохлись и умолкли.

— Накричались? — спокойно спросил Венков. — Теперь послушайте меня. Кричать легче всего. Для этого не надо кончать университет. Кричать и я сумею, но не хочу, потому что в вас я уважаю людей. А кричать на человека — значит унижать его.

— Да ведь обидно! — не удержался Прошка.

— За что вам обидно?

— За заработок, за кровные трудовые денежки.

— А колхозникам не обидно? Ведь вы к ним в карман залезаете, трудодень обкрадываете.

— Какая же кража! — хором возмутились шабашники. — Мы честно, по договору, все законно.

— За-кон-но! — Венков усмехнулся. — Вы члены колхоза?

— Да.

— Ваши дома стоят на колхозной земле?

— Ну да.

— Вы в колхозе ни одного трудодня не выработали.

— А жены? Жены наши работают.

— Постойте! — Венков поднял руку, призывая этим жестом замолчать и дать ему высказаться до конца. — Членом колхоза является не двор, не семья, а персонально каждый трудоспособный. Вы своими женами не прикрывайтесь, речь идет о вас. Если бы и жены ваши не работали в колхозе, так мы лишили бы вас приусадебных участков, выселили бы из села.

— Ого! Приехал чужак да еще и свои порядки наводит.

Шабашники кричали каждый свое, размахивая кулаками, готовые полезть в драку.