Нихон сёки. Анналы Японии - [18]

Автора, которому как переводчику довелось непосредственно прикоснуться к текстам и «Кодзики», и «Нихон сёки», при переводе последнего не покидало ощущение смелой и масштабной экспериментальности этого текста, — казалось, интерес его создателей распространяется на все обозримые формы жизни и культуры. Их труд был несомненно соотнесен с идеологическими задачами (какими бы ни были эти задачи, их существование чувствуется вполне определенно), но эта соотнесенность то и дело сменяется отступлениями, лирическими и не только, в которых очевиден главный вектор труда составителей — освоить этот мир, в котором одновременно происходит строительство государства, оформление имеющихся культов и создание новых, усвоение иностранных типов духовно-практической деятельности, войны и бунты, распространение рисосеяния и ремесел, — словом, мир, пришедший в движение, то и дело рождающий новые формы. В сущности, по времени, этому же миру соответствует и «Кодзики» — разница в восемь лет несущественна, и в «Кодзики» отчасти говорится о том же: разделение Неба-Земли, боги, первоимператоры, учреждение культов богам, учреждение двора, привезенные зарубежными послами китайские книги, приезд ремесленников и мастеров и т. д., однако же мир «Кодзики» напоминает воронку, а «Нихон сёки», скорее, кажется неким испытательным стендом, экспериментальным полем культуры.

Начать с того, что в «Кодзики», памятнике, который считается более мифо-поэтическим и архаическим, в сущности, гораздо меньше космологии. Космология мусухи, о которой говорят исследователи, отчетливо не проявлена в «Кодзики», она восстанавливается ими по ряду признаков — например, после первого божества, Ама-но минакануси, появляются Таками-мусуби и Ками-мусуби, и все эти три божества являются на Равнине Высокого Неба, когда уже «раскрылись Небо и Земля» (пер. Е.М. Пинус).

«Нихон сёки» же начинает раньше, со времен неопределенной «древности, когда Небо-Земля были не разрезаны и Инь-Ян не были разделены». Понятие Равнины Высокого Неба появляется в тексте на гораздо более позднем этапе, при омовении Изанаки, который, породив Аматэрасу, Тукуёми и Сусаново, сказал: «Великая богиня Аматэрасу пусть ведает Великой Равниной Неба. Тукуёми-но микото пусть ведает восемью сотнями приливов на Равнине Голубого Моря. Сусаново-но микото пусть ведает Поднебесной». К тому же, Равнина Высокого Неба появляется не в основном повествовании «Нихон сёки», а в одной из версий, со ссылкой типа «в одной книге сказано», и не исключено, что имеется в виду «Кодзики».

Разумеется, интерес «Нихон сёки» к акту творения мира легко объяснить китайским влиянием, но ведь то же влияние присутствует и в «Кодзики», где скороговоркой, в одной фразе, перечислены космологические мотивы рождения земли — подобно побегам тростника, подобно плавающему маслу, подобно медузе. Космология же «Нихон сёки» развернута и подробна, здесь к мифологемам «Кодзики» добавляются еще играющая рыба, облако, плавающее по морю и не обретшее места, к чему прикрепиться корнями, а также смесь, подобная куриному яйцу, в котором содержится «нечто», наконец, согласно одному из вариантов, между Небом и Землей первоначально имеется пустота, также содержащая нечто, «форму которого трудно описать», внутри же этого «нечто» пребывает или божество, ставшее-родившееся само по себе, или, в другом варианте, божество-человек.

Наверняка бесплодны претензии проникнуть в сознание составителей, собравших вместе все эти мифологемы, перетасовавших на все лады имена первобожеств, допустивших, например, чтобы главные боги пантеона, Аматэрасу и Сусаново, родились в тексте несколько раз, при разных обстоятельствах и от разных прародителей. Одно объяснение этих противоречий состоит в том, что Япония посредством «Нихон сёки» хотела доказать Китаю и Корее, что уже вошла в новый, просвещенный, исторический период и не придает значения мифам и сказкам (точка зрения Канаи Киёити), — но зачем тогда так тщательно собирать и выстраивать их, даже превзойдя «Кодзики» и отодвинув начало времен в эпоху до разделения Неба-Земли? Другое объяснение предполагает, что множественность версий мифов — дипломатический жест в сторону сильных и могущественных родов, имевших свое представление о мифологической истории и, может быть, даже письменные своды на этот счет. Но тогда остается непонятным, как же сами составители памятника представляли себе «эпоху богов», если Сусаново в одном случае родился у Изанаки и Изанами, в конце цикла порождения Восьми Великих Островов, гор, рек, трав и деревьев; в другом случае — в варианте того же цикла, но от одного Изанаки, когда тот повертел головой и оглянулся; в третьем случае Сусаново родился от Изанаки, совершавшего омовение и промывавшего нос после возвращения из Страны Мрака, куда удалилась умершая Аматэрасу. В одной версии Сусаново был назначен править Японией, в другой — подземной Страной Корней, в третьем — Равниной Голубого Моря.

Не отводя представленных выше объяснений, добавим к ним еще следующие соображения. В сущности, противоречия в космологической картине мира — достаточно часто встречающееся явление. Скорее, в согласии с теориями Е.М. Мелетинского и др., стоит считать это явление не противоречиями, а множественностью, и множественность образов явления оказывается связана не только с локальными и стадиальными разновидностями культов, но и предпочтительным вниманием к индивидуальным особенностям явления, а не к неким общим законам. Какое-либо явление, по Мелетинскому, в мифологическом мире мыслится в разных обличьях, но воспринимается в единстве, и такая многосторонность образа помогает осознать сложность явления, его индивидуальность. Это, разумеется, не означает отсутствия логики и последовательности, разве что речь пойдет о логике в аристотелевском смысле, — примером аналогичной многосложности и противоречивости объяснений может служить описание психических и эмоциональных процессов в современной науке и т. п.