Ницше. Введение в понимание его философствования - [28]

Во-первых, Ницше с самого начала сохранял за собой возможность критиковать Вагнера, в январе 1874 г. в своих существенных моментах эта критика уже была изложена на бумаге (10, 427–450); читатель, которому известны последующие события, явно усматривает её даже в сочинении «Рихард Вагнер в Байрейте» (1876). Хотя на первый взгляд критика кажется уничтожительной, однако она нисколько не исключает самой тесной связи со своим адресатом.

Во-вторых, Ницше не только в начале, но и до конца своей жизни считал Вагнера единственным несравненным гением того времени. Его критика Вагнера есть критика эпохи. Пока Ницше доверяет ей и считает возможным построение в эту эпоху новой культуры, он — рядом с Вагнером; едва он осознаёт, что эпоха в целом обречена на гибель, и начинает искать возможность обновления человека на совершенно других уровнях, в художественном творчестве и театре, он против Вагнера. Поскольку сам Ницше осознаёт свою принадлежность к эпохе, его критика Вагнера есть одновременно критика себя самого как вагнерианца.

В силу этих двух причин Ницше, несмотря на свою страстно лелеемую вражду к Вагнеру, выступает и против тех, кто хотел бы перенять эту его критику, воспользоваться этими острыми, безжалостно разоблачительными формулировками; ибо они их не понимают, поскольку рассматривают в их непосредственном, полемическом и на вид чисто психологическом смысле, т. е. просто как памфлет, но не исходя из всей глубины вопроса о бытии человека: «Само собой разумеется, что я ни за кем так легко не призна́ю права присваивать эти мои оценки, а всякому непочтительному сброду … вообще не следует позволять даже произносить такое великое имя как Рихард Вагнер ни в смысле похвалы, ни в смысле возражений» (14, 378).

У Ницше почитание и критика связаны с вопросом о творческих возможностях современного человека. В Вагнере как в гении того времени для Ницше присутствует то, что представляет собой само это время. Пока Ницше видит в Вагнере нового Эсхила, пока тот для него действительно воплощает в себе величайшее из того, что возможно на Земле, он верит и эпохе. Как только Вагнер перестаёт отвечать его критерию истинности, подлинности, существенности, и по его поводу возникают сомнения, вся эпоха для Ницше теряет значение.

Соединением человека и его дела, дружбы и высших вопросов эпохи была порождена в Ницше эта любовь к Вагнеру, этот опыт высокой человечности — она осталась его единственной попыткой непосредственного, конкретного сотрудничества с целью осуществить в этом мире нечто великое: опираясь на гений Вагнера, на античную традицию, на философствование, осуществляемое в единстве с самим человеческим бытием, должна была возникнуть новая культура. Когда в байрейтском предприятии и во всём феномене Вагнера при всей его грандиозности он с точки зрения своих критериев истины, действительности и человеческой культуры увидел не явление бытия, а всего лишь театр, тогда эти критерии не только лишили в его глазах всю наличную действительность её ценности, отдалили его от всех людей, но и отняли у него возможность хоть какого-нибудь воздействия на этот понимаемый им таким образом мир. Если прежде Ницше хотел в этом мире незамедлительно действовать, строить, созидать вместе с Вагнером, то всё, что он делает позже, есть только идея, письменное изложение идей. Сам оказавшись в забвении, одиночестве, безысходности относительно всех имеющихся возможностей, никем не замечаемый, он теперь хочет подготовить будущее, в котором уже никогда не будет жить. Проблема, которую ставил перед собой Вагнер — создание человека наивысшего ранга, — была такова, что и Ницше признавал её до мельчайших подробностей своей; но ответ на неё давал радикально иной. Так, он и в конце своей сознательной жизни ещё находит возможность признать правоту тех, кто «понимает, что я ещё и сегодня почти так, как прежде, верю в идеал, в который верил Вагнер, — что с того, что я запнулся о груду человеческого-слишком-человеческого, которой Р. В. сам преградил путь своему идеалу?» (Овербеку, 29.10.86).

Поэтому понятно, что Ницше при всей своей вражде к Вагнеру оставался связан с ним. У Вагнера, как его понимал и любил Ницше, дело идёт о тех же вопросах человеческого бытия, что волнуют и его, тем более, что ни у кого из современников, кроме Вагнера, он их не находил. Уже в конце своей жизни он писал после прослушивания увертюры к «Парсифалю»: «лишь с чувством потрясение я могу думать об этом, столь возвысившимся и воодушевлённым я себя ощущал. Как будто впервые за много лет кто-то наконец заговорил со мной о проблемах, которые меня тревожат, естественно, давая не те ответы, какие я, скажем, держу наготове для таких случаев …» (сестре, 22.2.87). Всецело предавшись вражде, он вдруг мог написать: «с подлинным ужасом я осознал, в каком близком родстве я на самом деле с Вагнером» (Гасту, 25.7.82).

Ницше любил Вагнера как человека, воплотившего в себе единство личности и дела, как если бы сама миссия как таковая нашла в нём своё человеческое воплощение: «Вагнер был наиболее цельным человеком, которого я знал» (Овербеку, 22.3.83). «Я любил его и никого больше. Этот человек был мне по сердцу …» (14, 379). Общение с Вагнером, как доказывают свидетельства того времени, безусловно было для него единственным огромным счастьем: ощущение человеческой близости и осознание им своей миссии достигают здесь такой степени, в сравнении с которой все позднейшие отношения, в какие ему доводилось вступать, представляются ему пресными и бесцветными. «Хотя я и отверг Р. Вагнера, но мне до сих пор не встретился никто, кто обладал бы и тысячной долей его страсти и страдания, чтобы я стал его единомышленником» (Овербеку, 12.11.87). «Тогда мы любили друг друга и ждали