Ницше. Введение в понимание его философствования - [2]

Чтобы описать картину творчества Ницше, можно прибегнуть к сравнению: дело выглядит так, будто в горах взорвали утёс; камни, уже более или менее обработанные, указывают на существование цельного замысла. Но сооружение, ради которого был, по-видимому, осуществлён взрыв, не возведено. И всё же для того, кто однажды вступил на путь, открывающий возможность что-либо строить, то обстоятельство, что творчество похоже на груду строительного материала, вероятно, не может заслонить собой его духа: для него множество ещё не до конца обработанных камней складывается в единое целое. Происходит это, однако, по-разному: значительное число фрагментов представляет собой многочисленные, лишь слегка видоизменяемые повторы, другие оказываются уникальными, драгоценными формами, словно они призваны служить где-либо краеугольным камнем или замыкать некий свод. Распознать их можно лишь путём тщательного сравнения, имея в виду идею сооружения в целом. Но и таковое сооружение, в свою очередь, безусловно не является единственно возможным: по-видимому, существуют различным образом пересекающиеся возможности множества построек; иногда берёт сомнение: фрагмент в данной форме неудачен или относится к идее другого сооружения.

Видимо, задача состоит в том, чтобы стремиться увидеть за этими обломками здание, пусть оно и не откроется никому как единое, последовательно выстроенное, завершённое целое. Поиски этого скрытого здания могут увенчаться успехом лишь в том случае, если мы будем действовать так, будто сами должны соорудить то, что у Ницше обрушилось, когда он попробовал это сделать. Важно не сосредоточивать своё внимание на отдельных обломках, не поддаваться блеску почти необозримых частностей, не выхватывать то или это в зависимости от симпатий либо воли случая, а, напротив, понимать Ницше посредством него самого как нечто цельное, всерьёз воспринимая каждое слово, но не сужая поля зрения, не останавливая взгляда на каком-либо отдельном, изолированном слове. Но и попытка приписать Ницше целостность, воссозданную наподобие археологической реконструкции, означала бы насилие над ним. Одновременно с выявлением возможностей реконструировать систему в случае Ницше приходится их блокировать. Тогда мы воспринимаем тот мощный импульс, который Ницше даёт потомкам, не указывая им убежища, а побуждая двинуться в путь, т. е. принять участие в том подъёме человеческого бытия, какой благодаря ему стал возможен. Никто не увидит в Ницше единства, кроме тех, кто сам его сотворит.

В этих ужасных обломках таится загадка тёмных глубин бытия и мышления Ницше. Словно бы какая-то неведомая сила одновременно и взрывала материю и пыталась сплотить разбитые части скалы в некое здание, впрочем не имея шансов на успех, так что теперь вокруг лишь скальные обломки и недостроенные фрагменты. Или словно бы прорвалась некая субстанция, которую уже невозможно было сдерживать; словно её собственная жизнь постоянно стремится к целому, в котором ничто не теряется и не забывается, никогда, однако, не становясь таким целым и не достигая его.

Чтобы облегчить понимание Ницше, порой упрощают дело и спрашивают о его главном произведении, о том, какие из его сочинений более важны. Один считает «Рождение трагедии» лучшим сочинением Ницше, другой ставит на первое место блестящие, ясные, многогранные и в высшей степени содержательные сборники афоризмов от «Человеческого, слишком человеческого» до «Весёлой науки», третий видит смысл и вершину творчества Ницше в его поздней философии; здесь, в свою очередь, один считает образцом совершенства «Заратустру», другой — сохранившуюся в виде архивных записей философию воли к власти; один предпочитает вообще сочинения, опубликованным самим Ницше, другой, наоборот, наследие как почву, на которой опубликованные произведения проступают отдельными, самими по себе не вполне понятными ростками; соответственно один не доверяет непосредственным и не прошедшим критической проверки самого Ницше записям наследия, которые так же неокончательны, как, скажем, черновики писем, столь радикально противоречивые в высказываемой ими позиции по отношению к близким ему лицам, тогда как другой скорее откажет в доверии преувеличенно эффектным, литературно изощрённым пассажам опубликованных сочинений.

Все правы друг относительно друга и никто не прав сам по себе. Каждая из этих оценок сужает Ницше, выставляет его более однозначным, чем он был; но Ницше как таковой будет понятен лишь в том случае, если мы всё сведём воедино, чтобы в многообразии подобных отражений в конечном счёте собственным умом действительно постичь изначальные философские движения его существа.

Кроме того, ни одна из форм сообщения не является у Ницше преобладающей. Его мысль по своей сути не может прийти к какой-либо объемлющей форме, которая обладала бы превосходством, и которой все прочие подчинялись бы. Форма трактата, задуманного как целое, разворачивающегося со спокойной обстоятельностью и чётко и последовательно движущегося вперёд, перестаёт использоваться после заключительного «Несвоевременного размышления», однако вновь появляется в «Генеалогии морали» и «Антихристе». Афоризм господствует в сочинениях среднего периода, но не исчезает и до самого конца, а неявно присутствует уже в ранних трактатах. В основе всех опубликованных произведений этого периода лежит представленное в наследии фрагментарное мышление, черпающее из какого-то неиссякаемого источника всякий раз нечто новое. Полемическая форма господствует в двух первых из «Несвоевременных размышлений» и в сочинениях последнего периода, пророческая форма, конструирующая некий идеал, — в третьем и четвёртом «Несвоевременных размышлениях» и в «Заратустре». В творчестве Ницше нигде нет настоящего центра: главного произведения не существует. С другой стороны, продуманное им по существу просматривается и в том, что сказано как будто случайно и мимоходом.