Ничейной земли не бывает - [24]

Лейтенант Анерт внимательно слушал, что говорил проверяющий. Время от времени, когда полковник что-то подчеркивал или задавал очередной вопрос, он согласно кивал. Солдаты отвечали кратко, осторожно и без особой охоты. Литош попытался представить себе полковника без формы. Тогда в нем не останется ничего заметного, за исключением глаз. Они у него светло-голубые, как небо в морозный день на восходе солнца. Эти глаза видят все, от них не скроешься. Они остановились на Литоше еще до того, как полковник обратился к нему с вопросом:

— А вы, товарищ? Какая у вас была профессия до армии?

— Я строил дома, товарищ полковник.

— Где именно?

— В Берлине, в Марцане.

Бредов кивнул и проговорил:

— Отлично! Строитель — это прекрасная профессия, когда знаешь, для кого строишь. Значит, вы помогали выполнять нашу программу социального строительства…

Литош согласно кивнул и тихо произнес:

— Можно и так сказать…

Бредов перевел взгляд на другого солдата. Литош не понимал, как эти глаза не замечают, что солдатам сейчас очень хочется поострить, подремать или покурить. И тогда он сам спросил офицера, можно ли закурить. Полковник разрешил. У майора в зубах оказалась трубка. Видимо, она, уже набитая, лежала наготове у него в кармане, потому что он первым выпустил дым изо рта. Литош предложил полковнику сигарету, и все почувствовали себя свободней. Даже Бредов немного оттаял. Перекур объединяет людей так же, как хоровое пение или коллективная выпивка. Сразу же начались разговоры. Послышался смех. Все смолкли только тогда, когда один из солдат спросил, как долго продлятся учения.

— Дней восемь — десять… — ответил полковник. Услышав это, кто-то выпалил:

— И половины было бы достаточно!

Полковник кивнул, но вовсе не в знак одобрения. Он наклонился и загасил в песке наполовину выкуренную сигарету. Этим он снова нарушил контакт, который возник у него с солдатами несколько минут назад.

— Вам все это кажется, видимо, слишком долгим, да? — спросил он. — И учения, и срок службы…

Это не было ни вопросом, ни утверждением. Литошу, например, в словах полковника послышался прямой укор. Может быть, послышался только ему, потому что другие восприняли замечание Бредова скорее как шутку. Некоторые даже одобрительно засмеялись, соглашаясь с полковником, за спиной которого вдруг появилась фигура Шанца. Все шутя начали высказывать свои предложения относительно продолжительности срока службы и, расхрабрившись, дошли до того, что ограничились одним месяцем.

Тут кто-то вскочил с места и смеясь закричал:

— Собираем вещи, ребята! Мы и так слишком задержались здесь!..

Солдаты зашумели, перебивая друг друга. Пульмейер молчал, ни во что не вмешиваясь.

Анерт сделал серьезное лицо, сразу стал немного похож на полковника и громко выкрикнул:

— Тихо!

Все умолкли, только один солдат, который сидел чуть поодаль, продолжал смеяться до тех пор, пока не обратил внимания на внезапно наступившую тишину.

— Я не понимаю, — вполголоса проговорил полковник, оглядывая всех, — что вы нашли в этом смешного?

Литош услышал негромкое покашливание. Это было вежливое предупреждение Шанца, но Бредов не понял его и продолжал говорить. В его словах все заметнее звучало раздражение. Наконец полковник, спохватившись, постарался говорить спокойнее и проникновеннее, но почувствовал, что солдаты больше не слушают его, что вообще нет никакого смысла продолжать разговор, потому что контакт с ними потерян. Но, понимая это, проверяющий все же продолжал говорить, считая необходимым довести до солдат всю серьезность своих аргументов.

Бредову навсегда запомнился день 15 августа 1951 года, когда во время одной из демонстраций ему пришлось познакомиться с резиновыми дубинками полицейских. С тех пор он не признавал компромиссов. В сентябре, выйдя из берлинской больницы, он сразу же направился в ближайшее отделение народной полиции, а через два дня надел синюю форму.

Свистящий звук резиновых дубинок, глухие удары по голове и плечам Бредов не забыл до сего времени. Он помнил, как упала под ударами полицейских Хильда. Из носа и рта у нее текла кровь, бледное лицо девушки, казалось, раскололось на сером булыжнике мостовой, как тонкое стекло. У нее обнаружили перелом затылочного позвонка и внутреннее кровоизлияние. Когда несколько недель спустя он, уже в форме полицейского, навестил Хильду в больнице, она, не узнав его, закричала от страха. Их любовь и мечты о совместном будущем оказались разбитыми.

Все это навсегда сохранилось в памяти Бредова, и ему становилось легче только тогда, когда перед его мысленным взором всплывало серое от страха лицо того полицейского, которого он схватил за горло и не отпускал, пока сам не получил удар по голове.

Тот день повлиял на всю дальнейшую жизнь Бредова. У него появилось чувство предубеждения ко всему, что идет оттуда, с той стороны. С такой же неприязнью он относился и ко всем единомышленникам тех полицейских (будь они в форме или без нее), которые вольно или невольно помогали этому насилию и жестокости, делая в то же время вид, будто все это их нисколько не касается. Каждый раз, когда Бредов сталкивался с проявлением равнодушия, он испытывал разочарование и обиду. В последнее время его все чаще охватывало возмущение. Оно постепенно накапливалось в нем и однажды могло прорваться наружу. Его возмущало даже невысказанное несогласие солдат с чем-нибудь, не говоря уже о явном непринятии того, ради чего он живет. Даже если оно облекалось в шутку, он и тогда мысленно негодовал. Он не терпел длинных, свалявшихся волос, импортных полиэтиленовых пакетов, джинсов с фирменными этикетками и других вещей с наклейками западного производства, поскольку они ассоциировались у него не только с легкомыслием. Он считал, что все эти вещи, войдя в привычку, в моду, в конце концов определят и образ поведения молодежи.