Ничей современник. Четыре круга Достоевского - [50]

ждут искреннего и симпатичного слова и что меня одного считают своим руководящим писателем»[326].

Достоевский сообщает Победоносцеву «голый факт»: пусть высокопоставленный адресат толкует сей факт, как ему угодно.

Но, может быть, автор «Карамазовых» несколько преувеличивал, и взоры обращали к нему лишь желторотые юнцы, вроде гимназиста из Смоленска? Вот свидетельство, как будто бы подтверждающее подобное предположение: «Мы, молодёжь, признавая талант и даже гениальность писателя, относились к нему скорее отрицательно, чем положительно. Причины такого отношения заключались в его романе “Бесы”, который мы считали карикатурой на революционных деятелей, а главное – в “Дневнике писателя”, где часто высказывались идеи, по нашему разумению, ретроградного характера»[327].

Автор этих воспоминаний И. Попов[328], говоря «мы», имеет в виду прежде всего самое радикальное крыло русской молодёжи. Очевидно, свои симпатии дарили Достоевскому далеко не все «подростки», и «наиболее сознательная» часть молодого поколения ничуть не разделяла этих положительных эмоций.

Но посмотрим внимательнее.

Выше мы уже приводили слова И. П. Павлова, тогда 30-летнего выпускника Медико-хирургической академии, который пишет своей невесте, что Достоевский заговорил в «Дневнике писателя» не хуже всякого радикала-социалиста. Теперь его слова находят подтверждение у того же И. Попова. Упомянув о Пушкинской речи, он признаёт, что она произвела на его товарищей огромное впечатление. «Я принадлежал к небольшой группе левого крыла, возражавшей против речи. Тем не менее в конце концов, увлечённые общим порывом, мы даже в “Дневнике писателя” стали находить не только приемлемые, но и приятные для нас суждения и комментировали их по-своему. Так, в рассуждениях Достоевского о “сермяжной Руси”, которую, если призвать, то она устроит жизнь хорошо, так, как ей нужно, мы усматривали народническое направление, демократические тенденции. Достоевский завоевал симпатии большинства из нас, и мы горячо его приветствовали, когда он появлялся на литературных вечерах»[329].

И. Попов утверждает, что такая внезапная перемена наступила только после Пушкинской речи: «Этот перелом в отношениях молодёжи к Достоевскому произошёл в последний год его жизни». Но тогда – в последние полгода, ибо Пушкинская речь была произнесена 8 июня 1880 г.

Следует уточнить хронологию.

Призвать «серые зипуны» («сермяжную Русь», по выражению И. Попова) Достоевский «рекомендует» в «Дневнике», вышедшем в свет уже после его смерти. Поэтому естественно предположить, что приветствия «на литературных вечерах», о которых упоминает мемуарист, раздались несколько раньше.

Письмо Победоносцеву с заявлением о признании его, Достоевского, молодёжью написано в августе 1879 г. В апреле того же года Н. Страхов сообщал А. Фету: «У нас здесь восхищались Тургеневым и Достоевским. Вы верно читали описания этих неслыханных торжеств. Достоевский в первый раз получил овации, которые поставили его наряду с Тургеневым. Он очень рад»[330].

По-видимому, тот поворот, о котором говорит И. Попов, начал совершаться отнюдь не в последние месяцы 1880 г. Автор, правильно, в общем, излагая суть дела, «привязывает» свои воспоминания о Достоевском к наиболее яркому и значительному их эпизоду, к кульминационной точке. Последний триумф писателя заслонил для И. Попова те незначительные на первый взгляд изменения общественного климата, которые сделали сам этот триумф возможным[331].

«Подлизывание к юношеству позор»[332], – записывает Достоевский. Он желает говорить с молодым поколением начистоту.

От Раскольникова к Смердякову

Достоевский ввёл в русский литературный язык глагол «стушеваться» – и очень гордился этим. Он любил схватить «в слове» самую суть предмета: безудерж, карамазовщина, человек из подполья, возвращение билета и т. д. и т. п. – всё это сделалось «понятиями» уже для современников писателя.

Одно из любимых и наиболее часто употребляемых им словосочетаний – «идея, попавшая на улицу».

Лет тринадцать тому назад…[333] мне понадобился один роман Теккерея для выписки из него. В библиотеке меня встретила одна барышня (тогдашняя барышня). Я спросил роман; она выслушала меня с строгим видом:

– Мы такого вздора не держим, – отрезала она мне с невыразимым презрением, которого, ей-богу, я не заслуживал.

Я, конечно, не удивился и понял в чём дело. Тогда много было подобных явлений, и они как-то вдруг тогда начались, с восторгом и с внезапностью. Идея попала на улицу и приняла самый уличный вид[334].

Достоевский говорит об эпигонах. «У нас Дарвин, например, немедленно обращается в карманного воришку…»[335]

Писатель мог бы добавить: а потенциальные благодетели человечества – в истребителей «старушонок».

Но если бы «только» Раскольников! Он – человек далеко не «уличного» склада, человек уязвлённой и постоянно «вслушивающейся» совести. Поэтому-то, может быть, его диалектика и «выточилась, как бритва», – чтобы скрыть от него самого то «уличное», что с самого начала таится в его теории.

Раскольников – «идея» и «улица» одновременно. Его трагедия – это трагедия