Ничего особенного не случилось - [16]

— Звук! — кричал он. — А твои? Разве твои так звенят? Это, братец мой, сталь, а у тебя жестянка.

Турнаев разводил руками и говорил:

— Мы свои лопаты не для красоты делаем, но чтобы сталь была хуже — не замечал.

— Как ты можешь говорить, Петя? Ведь звук, ты послушай, разве твоя лопата даст такой звук?

Он снова подносил лопату к уху Турнаева и щелкал по ней пальцем.

— Что звук? Разве дело в звуке? Я свою лопату отполирую, так еще лучше зазвенит. Мы не чайные ложечки делаем.

Но Давыд Савельевич не уступал, и они начинали спорить. Турнаев сначала спорил лениво, смеясь. Он говорил, что теперь лопаты по качеству не уступают прежним, но производство их возросло на заводе в несколько десятков раз, — правда, они не так красиво отделаны, и вазелином их не мажут, и в батистовых сорочках не хранят, на то это и лопаты — землю рыть, а не чай в чашке размешивать.

Давыд Савельевич горячился, нервничал, доказывал, что Турнаев неправ. Голос его начинал дрожать, руки — трястись, на глазах выступали слезы. Он обиженно завертывал свою лопату в сорочку и нес ее прятать в комод.

И всякий раз Евдокия Петровна умоляюще глядела на Турнаева и говорила:

— Петенька, скушай еще пампушечку. Вот, смотри, какая поджаристая.

Но Турнаев не обращал на нее внимания и продолжал говорить, все больше распаляясь и нисколько не щадя бедного Давыда Савельевича.

— Ты бы лег отдохнуть, Давыд Савельевич, — говорила тогда Евдокия Петровна.

Турнаев поднимался и благодарил за пироги. Провожать его шла Евдокия Петровна. Давыд Савельевич надувался и молчал.

И когда Турнаев выходил уже на улицу, старик вдруг перегибался через окошко и изо всей силы кричал ему вслед:

— А железо у вас все-таки без глянца: правите плохо. И… и лопаты при мне лучше были!

Турнаев отмахивался от него, шел к заводу, но настроение уже было испорчено на долгое время.

«Паршивый старик, — думал он на ходу, — с ума сходит от безделья».

Он очень злился на старика. Каждый раз, когда он соблазнялся пирогами, происходила эта история. «Придется отказаться от пирогов раз и навсегда, — думал Турнаев. — Этот обязательный дурацкий разговор не стоит угощения. Лопаты при нем лучше были… Придет же в голову такая вещь». И однажды вечером он пожаловался жене.

— Ты понимаешь, — сказал он, — опять меня твой папаша затащил к себе, показывал лопату и на стенку лез — лопаты, мол, при нем лучше были и железо, мол, теперь не то. Мы, говорит, железо катать не умеем. Меня это прямо злит.

— Ну, как ты не понимаешь, Петя? Старик всю жизнь работал, привык к заводу, это же его завод, а теперь он остался не у дел и занять себя нечем. Нужно с этим считаться.

— Это все я знаю. Думаешь, я такой непонятливый, простой вещи не могу понять, но в какое я положение каждый раз попадаю? Придумай ему какое-нибудь дело в таком случае. Ты его дочь.

— Я, я! Все я! А ты ему не можешь какую-нибудь работу подыскать? Чуть что, обязательно ко мне.

— Какую я ему дам работу? Склад сторожить? Ну, посуди сама, старику семьдесят четыре года.

— Что с тобой разговаривать! — рассердилась Маруся. — Ты бесчувственный человек.

В этот вечер супруги поссорились, и Турнаев ушел ночевать к приятелю.

А через пять дней на шоссе, идущем из города в заводской поселок, показалась легковая машина, которая вела себя чрезвычайно странно. Она пятилась как рак, виляла из стороны в сторону. Из-под ее колес вылетали неплотно утрамбованные куски шлака, которым было покрыто шоссе. Шофер, перегнувшись над бортом, все время смотрел назад.

Так машина миновала пруд и купу деревьев у въезда в поселок, медленно проехала по сельской улице и остановилась перед домиком Мозгова. Вокруг машины собрался народ, с пруда бежали с криками мальчишки. Шофер непрерывно нажимал клаксон, и шум поднялся такой, что рыжий теленок в конце улицы, после недолгого раздумья, задрал хвост и опрометью бросился в рощу.

Когда из калитки вышли Мозговы, они с удивлением увидели в машине свою дочь. Маруся смеялась, кричала им что-то из автомобиля, но они не могли разобрать — что.

Старики не видели Марусю с тех пор, как она приезжала сюда устраивать «изящную жизнь» в столовке, то есть вешать портьеры, стелить скатерти на столах, ставить графины с кипяченой водой, словом, приводить столовую в тот порядок, в каком она была теперь. Это было месяц тому назад, и старики очень обрадовались дочери.

Маруся вышла из машины и сказала, смеясь:

— Почти всю дорогу задом ехала. У нас что-то испортилось в машине.

Евдокия Петровна всплеснула руками.

— Скажи ты!

Давыд Савельевич сейчас же полез в машину и, попробовав рычаг, сказал шоферу:

— Экий ты неловкий, дядя! Мне даже непонятно, как можно такую вещь сломать.

— Бывает, — сказал шофер, как человек, многое испытавший в жизни.

Марусю повели в дом, на столе появились пироги, варенье, и зашумел самовар. А шофер попятил машину в цеховую кузницу.

— Ну, как вы живете? — спрашивала Маруся.

Старики наперебой рассказывали ей поселковые новости и сплетни. Маруся слушала, смеялась и наконец сказала:

— А ну, угадайте, зачем я приехала?

— Ты всегда так, — заметил Давыд Савельевич, — обязательно по делу приедешь. Хоть бы раз просто так появилась, стариков проведать например.