Ничего, кроме страха - [41]

Их повесили, как свиней на скотобойне, говорила мама. Она допивала что осталось в бутылке и вспоминала своего Хорстхена: «Приговор приведен в исполнение». В голосе звучала боль, колючая и резкая, и, отражаясь на ее лице, жгла мне сердце. Она смотрела на меня, и я умирал от страха, не понимая, кто сейчас передо мной.

Школа находилась невдалеке от чугунолитейного завода «Гульборг», и пепел из труб парил в воздухе, оседал на стенах и вообще был повсюду, словно конфетти в Новый год. От него никуда было не деться — он застревал в волосах, оставался в складках одежды, между страницами книг. Руки всегда были грязными, а если шел дождь, сажа стекала по лицу, и лужи под ногами были черные.

Это была не школа — это была тюрьма, и каждый день мне об этом напоминали. Учитель входил в класс и вставал за кафедрой; мы садились за парты, — я сидел один — нам что-то диктовали и ставили красные галочки на полях тетрадей. Неважно, какой был урок: история, датский, география или математика — главное было не отвлекаться и слушаться, а если ты не слушался, то тебе доставалось по первое число, и тебя могли отправить в класс для трудных детей, где у всех были вши.

По большому счету все преподавание сводилось к двум заветам: сидеть тихо и повторять за учителем: Волга, Дунай, Гудено[99], два плюс два будет четыре, — а важнее всего любовь к родине и ненависть к немцам. Нам рассказывали о 1864 годе[100] и о Дюббельской мельнице[101] — все рассматривалось в контексте войн — мы слушали о Черчилле, Монтгомери, о концентрационных лагерях, учитель сокрушенно качал головой — какая бесчеловечность! Когда на уроке географии учитель вешал на доску карту, оказывалась, что у каждой страны свой цвет: Германия была черной, Советский Союз — красным. А Дания простиралась до реки Айдер[102]. На занятиях по датскому языку и литературе мы читали «Stjernerne vil lyse»[103], и все немцы в «Клубе Яна» и других книгах в школьной библиотеке оказывались злодеями. На уроках музыки фрёкен Мёллер садилась за рояль и для начала пела «Venner, ser på Danmarks Kort»[104] и «Danmark mellem tvende Have»[105], а потом завывала «Det haver så nyligen regnet»[106] — и все подпевали. В свое время она участвовала в Сопротивлении и однажды во время оккупации пронесла в сумочке ручную гранату через мост Фредерика Девятого.

Звонок на перемену меня совсем не радовал, мне надо было как-то пережить это время. Они усвоили урок — и теперь хорошо знали, кто я такой. Я был «немецкой свиньей», а мама была «гитлеровкой», «директорской женой» и «расфуфыренной выскочкой», которая строит из себя Бог знает что. Большую часть перемены я проводил в окружении мальчишек и девчонок, которые толкались, плевались и перекрикивали друг друга. Самым страшным было когда они обижали маму, блея словно козы «Хильде-га-а-ард, Хильде-га-а-ард» и истерически хихикая. Слушать это было невозможно, и я сгорал со стыда и отмалчивался, когда меня спрашивали, как ее зовут. Тогда, уже перед самым звонком, меня тащили к водопроводному крану — дежурный учитель отворачивался, делая вид, что ничего не замечает, — в результате чего я, мокрый как мышь, опаздывал на урок и получал выговор. Может, я описался? Класс взрывался хохотом, и меня отправляли домой переодеваться.

Был в нашем классе еще один ученик, которого тоже травили, — Нина Вестфаль. У нее были длинные, темные волосы, ее отец был инвалидом, у него был остеосклероз, и он перемещался в инвалидном кресле. Из-за этого ее дразнили, и то, что она была девочкой, ее не спасало — на нее нападали, ее били, ведь у нее отец-паралитик! Она сидела одна за партой в крайнем ряду у окна и с каждым годом все меньше и меньше походила на человека. У нее появился нервный тик, взгляд стал каким-то остекленевшим, вела она себя непонятно и срывалась по малейшему поводу. И вдруг она исчезла. Не знаю, может, ее семья переехала, а может, ее отправили в другой город, но Нина была теперь на свободе, и для себя я не желал ничего другого.

Прочитав книгу «Дженнингс в интернате»[107], я стал мечтать о том, чтобы и у меня была такая жизнь, но всякий раз, когда я, вернувшись домой, заявлял, что не хочу ходить в школу, мне говорили, что это невозможно, что надо как-то перетерпеть и все со временем наладится. И обещали мне все, что я пожелаю, а желал я блинчиков, кока-колы и книжку про Дональда Дака. Все это мне покупали, а в школе все продолжалось так же — в пятом, шестом и седьмом классах. Однажды, выходя из двора школы, я увидел у входа маму в оцелотовой шубе. Я ужасно испугался, и спросил ее, что она здесь делает. Она сказала, чтобы я не обращал на нее внимания, и тут, заметив Микаэля — он был одним из самых страшных злодеев, — бросилась за ним по улице — в шубе, на высоких каблуках. У меня не было сил на это смотреть, я сел на велосипед и уехал, прекрасно осознавая, что меня ждет. На следующий день они — Йорген, Поуль и Йеспер, во главе с Микаэлем, поджидали меня с пластиковыми трубами для электропроводки и металлическими скобами — и мне оставалось только самому встать к стенке в ожидании расстрела.