Ничего кроме правды. Нюрнбергский процесс. Воспоминания переводчика - [9]

Как бы то ни было, но эти и многие другие коллизии, происходившие в суде, так же, как и различие взглядов членов суда, не нарушили их единства, на что так надеялись подсудимые и их защитники. Немалая заслуга в этом принадлежит председателю суда, лорду-судье Джеффри Лоренсу, умному, эрудированному, знающему свое дело профессионалу и удивительно симпатичному, внешне чем-то напоминающему диккенсовского мистера Пиквика человеку. К нему, как мне кажется, все относились с нескрываемой симпатией и уважением. Он умело вел заседания, не теряя присущей ему доброжелательности и в то же время не допуская нарушений Устава и Регламента Трибунала. К этому необходимо добавить, что единство суда обеспечивалось и чудовищной тяжестью совершенных нацистами преступлений.

Близнецы-братья

Пишу и чувствую, что всё это только слова, которые никого не заставят содрогнуться и никого не лишат сна. Они не способны передать ни атмосферы, ни накала судебных заседаний. Тем более если свидетель исторического события впервые взялся за перо и природа не наградила его необходимым талантом. К тому же его восприятие и восприятие читателя в значительной мере зависят от всей предшествующей жизни, от миропонимания человека. Поэтому вряд ли увенчается успехом попытка рассказать о событии прошлого, не излагая последовательно ход его развития, а сообщая лишь мысли и чувства, обуревавшие тогда двадцатидвухлетнюю девушку, и те мысли и чувства, что приходят сейчас к одинокой старухе, читающей вышедшие за последние 50 лет книги о процессе и часами наблюдающей, как напротив ее квартиры зажигаются и гаснут огни в окнах больших безликих домов, за грязно-серыми стенами которых пульсируют тысячи чужих жизней.

Многие участники Нюрнбергского процесса писали и до сих пор пишут о том, что происходило во Дворце юстиции в 1945—46 годах, не говоря уже о тех историках и юристах, которые изучали процесс главным образом по архивным документам, стенограммам и книгам, благо материалов великое множество. Отбор, изложение и тем более оценка фактов в них различны, нередко диаметрально противоположны. Да иначе и быть не может.

В этой связи мне вспоминается одна встреча советских участников процесса (юристов, журналистов, переводчиков). Она состоялась в Москве через 20 лет после его окончания. Тогда все еще были живы и собрались на квартире у одного из наших коллег, чтобы отметить круглую дату.

После застолья мы углубились в воспоминания и кто-то предложил, чтобы каждый из нас написал на листе бумаги, что ему больше всего запомнилось на процессе и оставило неизгладимый след в душе.

Предложение было принято. И что же? Ответы оказались самыми разными. Кого-то поразило внезапное закрытие работавшего во Дворце юстиции магазина, где члены делегаций покупали паркеровские ручки, носовые платки, предметы туалета и иные мелочи. Другим же более всего запомнились допросы фельдмаршала Паулюса, коменданта лагеря Освенцим Рудольфа Гёсса и свидетелей по делу о расстреле польских офицеров в Катыни. Нередко один и тот же факт воспринимался каждым из нас по-разному, в зависимости отличного опыта и сложившихся убеждений, которые развиваются на протяжении всей жизни под воздействием внешних событий и душевных переживаний.

Выявить глубинные причины различной интерпретации и оценки конкретных событий весьма сложно, особенно когда речь идет о гражданах тоталитарных государств. А уж мы, советские люди, были приучены с детских лет скрывать собственное мнение и не высказываться по политическим вопросам в кругу сослуживцев, знакомых и даже друзей и родственников. Если же обстоятельства все-таки вынуждали нас высказываться, то в те времена мы, как заученный урок, повторяли официальную точку зрения или, что было самым безопасным, цитировали нашего любимого вождя, который, как известно, был «во всех науках главный корифей».

В Нюрнберге каждый член советской делегации отдавал себе отчет в том, что любое неудачное или, точнее, неугодное властям высказывание для него крайне опасно. Тем более опасно малейшее вольное или невольное отступление от линии поведения, предписанной нам, представителям Советского Союза, за рубежом. Это строгое предписание исходило от Коммунистической партии и в данном случае конкретно от специально созданной в Москве правительственной комиссии по руководству Нюрнбергским процессом. Комиссию эту возглавлял не кто-нибудь, а беспощадный и к тому же беспринципный Андрей Януарьевич Вышинский. Тот самый Вышинский, который в 1938 году был государственным обвинителем на печально известном Московском процессе так называемого правотроцкистского блока. Писаны ли были эти строгие правила или как бы подразумевались сами собой, но их нарушение грозило в лучшем случае отправкой из Нюрнберга и потерей работы на Родине, а в худшем — тюрьмой и даже потерей жизни.

Так это было в сталинские годы в многострадальном социалистическом Советском Союзе. И мы хорошо усвоили этот неписаный закон, перед которым все были равны: и генерал, и рядовой, и судья, и переводчик. Кара за малейшие ошибки и проступки, да и вообще ни за что, а просто так, по доносу завистника или секретного сотрудника, которых в советской делегации было больше, чем достаточно, могла настичь нас везде. Каждый мог полагать, что расправа будет жестокой и беспощадной.