Ничего кроме правды. Нюрнбергский процесс. Воспоминания переводчика - [11]

Волею судьбы попав на Нюрнбергский процесс, наблюдая и слушая происходившее в зале заседаний и за его пределами, я сердцем и душой ощущала удручающий параллелизм в действиях двух диктаторов и их подручных. Сравнения напрашивались сами собой. Ничего не надо было придумывать. Они возникали незаметно, вплетаясь в речи обвинителей, защитников и подсудимых, в представляемые документы и, наконец, в устные и письменные показания свидетелей. Память сама высвечивала факты советской действительности тридцатых-сороковых годов, настойчиво указывая на их сходство с событиями в нацистской Германии. Это сходство большевизма и нацизма, с предельной ясностью подтверждавшееся в Нюрнберге, было и остается для меня самым тяжелым переживанием и в зале суда, и в последующие годы, когда на моей многострадальной Родине множились и по сей день множатся доказательства тесного родства двух тоталитарных режимов XX века.

Я отдаю себе отчет в том, что свидетель событий, пишущий воспоминания, будь то статист или кто-либо из главных действующих лиц, не имеет права ограничиваться излияниями чувств, которые сами по себе в современном мире вряд ли могут кого-нибудь заинтересовать и тем более тронуть. От свидетеля не ждут также и научного анализа, а требуют, чтобы все его показания были подтверждены фактами. В данном случае фактов больше чем достаточно. Ими насыщена моя жизнь, Нюрнбергский процесс и события последующих пятидесяти лет. Факты не надо искать, они лежат на поверхности. Остается только сравнить их, а сравнение, как я уже сказала, часто напрашивается само собой.

И я клянусь Богом, всемогущим и всеведущим, что буду писать Правду, только Правду, ничего кроме Правды. Да поможет мне Бог!

С этими словами нюрнбергской присяги я мысленно возвращаюсь в зал судебных заседаний и иду на свое место в кабине переводчиков. Кабина — рядом со скамьей подсудимых и отделена от нее толстым стеклом.

Подсудимые: Кальтенбруннер и Штрейхер

Когда входишь в зал суда, глаза невольно ищут тех, кто был виновником страданий миллионов людей, тех, кого мы поминали недобрым словом в годы войны в окопах и в тылу, в городах и деревнях на необъятных просторах Советского Союза. Воображение рисовало главарей третьего рейха если не уродами, то по крайней мере людьми, внешность которых отмечена «особой метой». Казалось, иначе быть и не может. Но на скамье подсудимых за деревянным барьером сидели самые обыкновенные люди, на которых при встрече на улице вряд ли обратишь внимание.

Исключение составляли, пожалуй, два человека, внешний вид которых вызывал резкую неприязнь, более того — какое-то внутреннее отвращение. Я имею в виду обергруппенфюрера СС Эрнста Кальтенбруннера и идеолога антисемитизма Юлиуса Штрейхера.

Уверена, что, если бы к вам в комнату неожиданно вошел ближайший помощник Гиммлера Кальтенбруннер, вы бы содрогнулись. Его удлиненный череп с тяжелым подбородком, обтянутый темной кожей со шрамами, которые были получены в молодости на студенческих дуэлях, и холодный ненавидящий взгляд выдавали в нем беспощадного палача.

Организатор еврейских погромов в Баварии Штрейхер выглядел совсем иначе: маленький старичок с редкими кустиками седых волос на плешивой головенке. Казалось, он не мог своим видом вызывать резко отрицательных эмоций, но его гадливо искривленный рот и какой-то липкий взгляд маленьких бегающих глаз вызывали особое отвращение. Не меньшее отвращение возбуждали и статьи, печатавшиеся в издаваемой Штрейхером бульварной газетенке «Der Sturmer» («Штурмовик»), в которых с нескрываемым удовольствием смаковались главным образом сексуальные измышления редактора и его антисемитской команды.

Как меня выручал Штрейхер

Много лет спустя, после того, как я вернулась в Москву и, окончив Московский библиотечный институт, работала в Государственной библиотеке СССР им. В. И. Ленина, мне нередко приходилось знакомить с нашей национальной библиотекой западногерманских библиотековедов. Экскурсия по библиотеке обычно завершалась профессиональной беседой с зарубежными коллегами. И нередко они среди многих вопросов поднимали вопрос о существовании в Ленинской библиотеке отдела специального хранения и о критериях отбора литературы в его фонд.

Этим фондом читатели могли пользоваться только по особому разрешению дирекции библиотеки. Не секрет, что в советское время одним из главных критериев изъятия книг из основного фонда библиотек и передачи их в спецхран была так называемая «идеологическая направленность». Если учесть, что эту направленность обычно определяли по фамилии или даже по национальности автора, то можно себе представить, каким потоком поступала советская и иностранная литература в отдел специального хранения. Достаточно сказать, что научные труды, принадлежавшие перу выдающихся ученых, и произведения писателей, репрессированных в годы советской власти, были изъяты из фондов библиотек страны и хранились в спецхранах научных библиотек в единственном экземпляре. Остальные экземпляры подлежали уничтожению. Всё это было очень похоже на участь прогрессивной литературы в библиотеках нацистской Германии.