Ничего кроме правды. Нюрнбергский процесс. Воспоминания переводчика - [12]

Представьте себе два списка запрещенных книг: один на немецком, другой на русском языке. В первом — труды Макса Борна, Альберта Эйнштейна, произведения Генриха Гейне, Эриха Марии Ремарка, Людвига Ренна и многих других ученых, мыслителей и писателей. Во втором — труды Николая Кольцова, Николая Вавилова, Павла Флоренского, произведения Николая Клюева, Осипа Мандельштама, Исаака Бабеля и многих других.

Перечисление сожженных, пущенных под нож и запертых в спецхраны книг можно продолжить. Счет шел на тысячи названий. Здесь я позволю себе лишний раз подчеркнуть, что и в Союзе Советских Социалистических Республик, и в нацистской Германии не ограничивались уничтожением одних только плодов «вредной» или «вражеской» мысли великих ученых и писателей. Самих поэтов и мыслителей, гордость нации и государства, ставших в одночасье «врагами народа», если их не прибрал Бог или они сами не успели уехать, ссылали, держали за решеткой, расстреливали или, в лучшем случае, вышвыривали за границу по воле диктаторов.

Разве это не роднит первую страну социализма с третьей империей или третью империю с первой социалистической страной? Уж не знаю, в какой последовательности их называть, чтобы не так больно и обидно было за свое Отечество.

Обо всем этом могут рассказать многие и советские, и немецкие библиотекари, которые держали списки запрещенной литературы в своих руках и, не страшась грозящей им опасности, вопреки приказам, надежно прятали многие опальные книги в такие закоулки необъятных книгохранилищ научных библиотек, в какие не могло заглянуть недреманное око казенного начальства. Здесь эти книги благополучно дождались своего возвращения к читателям.

Да простят мне это отступление от избранной темы, которое станет понятным, если я повторю, что я профессиональный библиотекарь и не могу пройти мимо хорошо мне известных и неопровержимых фактов, подтверждающих родство двух тоталитарных государств.

Но, кстати, спросите вы, почему библиотечная тема всплыла именно на этих страницах? Как ни странно, гнусная репутация одного из упомянутых мной подсудимых была моей палочкой-выручалочкой в случаях, когда дотошные коллеги из Западной Германии задавали мне вопрос о комплектовании фонда спецхрана. По собственной инициативе советский экскурсовод предпочитал этого вопроса не касаться. Но уж если гости его задавали, я, как за спасательный круг, хваталась за «Штюрмера» Юлиуса Штрейхера. Этот прием никогда не давал осечки.

Хорошо известное немецким библиотекарям моего поколения содержание этого круто замешанного на порнографии антисемитского листка ни у кого не могло оставить никаких сомнений в необходимости изъять его из фонда любой библиотеки. Разногласий по этому поводу между культурными людьми никогда не возникало. Более того, всем было стыдно, что подобное, с позволения сказать, периодическое издание вообще могло когда-то, где-то выходить в свет. После такого примера вопросов о спецхране больше не задавали и мне не стоило никакого труда перейти к научным проблемам теории и практики библиотечного дела.

Жены

Воссоздавая в памяти внешний вид Кальтенбруннера и Штрейхера, нельзя умолчать о том, что их, как, впрочем, и многих других подсудимых, невозможно было причислить к тем, кого по разработанной нацистами расовой теории следовало считать «чистыми арийцами». Очевидно, стараясь исправить эту явную ошибку природы, большинство несос-тоявшихся представителей нордической расы связало свою судьбу с немецкими женщинами, отвечавшими нацистскому идеалу, а именно со стройными, крепкотелыми и здоровыми блондинками.

Одна из них, Адель Штрейхер, по ходатайству мужа была вызвана в суд в качестве свидетельницы защиты. Было удивительно, почему за несколько дней до окончания войны она сочеталась законным браком с Юлиусом, у которого была секретаршей. На такой вопрос эта хорошенькая, юная, пышущая здоровьем блондиночка в длинном платье из красного бархата ответила: «Он сказал, что идет на баррикады». Никаких фактов, которые бы смягчали вину ее супруга, специализировавшегося в нацистской Германии на ликвидации евреев, свидетельница привести не смогла. Оставалось предположить, что Штрейхер вызвал жену для того, чтобы ее привлекательная внешность и молодость оказали на решение высокого суда смягчающее действие.

Что касается Кальтенбруннера, то он воздержался от вызова в суд в качестве свидетельницы какой-либо из двух своих арийских избранниц, например графини Вестарп, которая была матерью его близнецов. Но многие видели ее фотоснимки того времени и знали, что графиня вполне отвечала требованиям арийского стандарта.

Возможно, подобные факты из жизни подсудимых сами по себе неинтересны. Я пишу об этом только потому, что тогда они произвели на меня большое впечатление. Я была не в состоянии понять, как жены всех сидевших на скамье подсудимых могли не только ежедневно встречаться с этими людьми в домашней обстановке, сидеть с ними за одним столом и делиться с мужьями своими радостями и горестями, но и шептать им нежные слова, принимать их ласки, наконец, любить их и рожать им детей.