Ничего кроме правды. Нюрнбергский процесс. Воспоминания переводчика - [14]

Чета Ширахов получала приглашения Гитлера регулярно. Поэтому Генриетте не составило труда подробно описать торжественный ритуал этих приемов. Но не будем останавливаться на этом, хотя факты, сообщаемые автором мемуаров, добавляют много весьма интересного к портрету Гитлера.

Генриетта пишет, что именно на одном из таких приемов фюрер, любивший мечтать по ночам о том, как после победоносной войны перестроит мир, поведал своим сообщникам, что сотрет Москву с лица земли и устроит на её месте огромное водохранилище. Такого рода проектов у фюрера было много, и нам хорошо известно, что он не просто высказывал бредовые идеи, но и претворял некоторые из них в жизнь.

Но вернемся к мемуарам Генриетты фон Ширах, к тем их страницам, где она в какой-то мере отвечает на вопрос о том, как жены нацистских преступников реагировали на зверства гитлеровского режима.

Что касается бывшей актрисы Эмми Зоннеман, подруги жизни Германа Геринга, то с ней всё ясно. Она жила в свое удовольствие, не задумываясь о происходящем и не заглядывая в пропасть. Эмми не хотела видеть и не видела людских страданий, к которым был причастен ее муж. В последний день перед казнью тех подсудимых, которые были приговорены к смерти, Эмми всё еще не верила, что ее Германа могут повесить. Она была уверена, что его увезут на какой-нибудь остров и интернируют, как Наполеона. О том, что происходило в концентрационных лагерях, и об уничтожении сотен тысяч людей она не имела никакого представления. Когда же после разгрома нацизма ей стали известны ужасы и страдания прошлого, она сочла сведения о них преувеличенными.

В отличие от своей подруги, госпожа Ширах получала время от времени кое-какую информацию и иногда даже пыталась что-то предпринимать. В своих воспоминаниях она описывает три весьма неравнозначных эпизода, характеризующих в какой-то мере ее отношение к действительности.

Так, однажды по просьбе известного дирижера Вильгельма Фуртвенглера она обратилась к Гитлеру с просьбой разрешить исполнение произведений Чайковского, Равеля, Дебюсси и других запрещенных в нацистской Германии композиторов. Для того чтобы добиться успеха в своем начинании, Генриетта решила дать Гитлеру и его гостям прослушать пластинку с записью «Итальянского каприччио» Чайковского. Гитлер уставился на патефон, как на своего заклятого врага, и приказал прекратить музыку. «Я потерпела фиаско, — пишет Генриетта. — Борман смеялся надо мной».

Второй случай произошел в Амстердаме, куда Генриетта приехала погостить у друзей. Ночью ее разбудили плач и крики на улице. Она подошла к окну, увидела людей с узлами и чемоданами и услышала команду: «Арийцы, останьтесь!». Колонна тронулась и исчезла в темноте. Утром друзья сказали Генриетте, что это была депортация евреек, и выразили свое возмущение по этому поводу. Потом какой-то эсэсовец предложил ей купить краденые драгоценные камни. Генриетта пишет, что об этом случае она за чашкой чая рассказала Зейс-Инкварту, но тот вежливо промолчал, предпочитая не сообщать о депортации никаких подробностей.

Госпожа Ширах — надо отдать ей должное — была в ужасе от увиденного в Амстердаме и, возвратясь домой поклялась себе, несмотря на все запреты, рассказать обо всем Гитлеру. И она это сделала на очередном приеме в страстную пятницу 1943 года. «Фюрер был потрясен, — пишет Генриетта, — сначала он молчал, и с ним вместе молчали 17 присутствующих при этом разговоре мужчин. Потом он повернулся ко мне лицом и я увидела, какой он немощный. Несмотря на богатую витаминами пищу, его кожа была дряблой, а глаза — какими-то мертвенными. Казалось, в них не было зрачков, и мертвая синева впилась в мое лицо. Мне было жалко его, и в то же время я его ненавидела. Он медленно встал и начал на меня кричать: «Вы сентиментальны! Какое вам дело до этих евреек! Всё это сентиментальные гуманистические бредни!». (Гитлер часто кричал. Крик был его оружием.) Мы с Бальдуром уехали».

«Гитлер был центром нашей жизни, — продолжает она, — он руководил нашей работой. Наше будущее зависело от его воли. И вдруг я поняла, что мы сами избрали этот путь и совершали несправедливость. Мы любили не то, что нужно любить, и ненавидели не то, что нужно ненавидеть. Мы служили черному делу и не могли вернуться назад, не увлекая за собой в пропасть всех наших друзей».

И еще один из трех рассказанных Генриеттой эпизодов. «Уже после войны, в 1955 году, — пишет Генриетта, — я поехала в Вену. На дорожном указателе я прочла «Tulin», и мне стало стыдно. Однажды я получила телеграмму от моего друга, некоего Росса, в которой он сообщил мне, что в Туллне стоит эшелон с евреями и что я могла бы туда поехать и помочь. Я попыталась достать машину, которой не оказалось, и этим ограничилась. Я была слишком беспечной и успокоила свою совесть, повторяя то, в чем меня убеждали другие: в Туллне нет никакого эшелона…». Это признание Генриетты фон Ширах не требует комментариев.

Меня, честно говоря, поразила заключительная глава книги воспоминаний Генриетты фон Ширах. Эта глава, как мне кажется, тоже дает ответ на мой вопрос о женах. Ее содержание таково. После войны в поисках денег госпожа Ширах, очевидно, с друзьями и детьми, едет в лагерь перемещенных лиц, у ворот которого справа и слева висят голубые флаги со звездами Давида. Поездка совершается, чтобы продать золотое украшение с бриллиантом. Навстречу приехавшим выходит старый еврей и уносит ценную вещь, но не для того, чтобы присвоить ее, а с тем, чтобы определить ее стоимость. «На полученные деньги, — пишет жена одного из главных нацистских преступников, — мы уехали в Монте-Карло».