Ничего интересного - [49]

— Я понимаю, — ответила Бесси, но ее глаза горели.

Я не могла на нее смотреть. Я как будто разговаривала с землей у себя под ногами.

— А лето еще долго будет? — спросила она.

— Долго, — ответила я. — Еще очень долго.

Тем вечером мы вышли из нашего гостевого дома и направились в особняк. На Роланде были какие-то брюки цвета хаки и классическая белая рубашка с синим галстуком, который мне удалось правильно завязать только с седьмой попытки, потому что с маленьким ребенком это делать очень сложно. С его волосами я справилась довольно легко. У мальчиков вообще с волосами все просто: лишь бы аккуратно, а дальше всем пофиг. Кажется, ни разу в жизни я не слышала, чтобы мужчина-натурал сказал комплимент волосам другого мужчины-натурала.

Бесси была в черном сарафане в цветочек, таком, в стиле гранж, довольно клевом. Роланд выглядел как стажер в банке, а Бесси напоминала девочку на третьей свадьбе своей мамаши. Я сбрила ей волосы по бокам, оставив сверху как были. Красивей она от этого не стала, но теперь прическа подчеркивала ее глаза, неистовость в лице. Близнецы выглядели как замаскированные дети природы, дикари под прикрытием, но этого было достаточно. Я так думаю, все, что нужно было Джасперу, — это попытаться сделать их нормальными. И я не сомневалась, что Мэдисон тоже требовалось только это. Она точно не захотела бы, чтобы они потеряли эту свою странность, дикость. Огонь, да, хорошо, она бы предпочла остановить, но не то, что было внутри. Это ей понравится. Я знала, что понравится.

Я нанесла тонкий слой огнеустойчивого геля, хотя было трудно определить, сколько его нужно. Я волновалась по поводу грязи, следов на детской одежде, стульев в столовой, но неважно. Я знала, что, как только они увидят Джаспера, я буду рада, что намазала их гелем.

Мэдисон, вечно эта Мэдисон — представитель остального мира и всего хорошего, что в нем было, — встретила нас у черного хода.

— О, — сказала она, осматривая детей, — вы оба прекрасно выглядите. Совсем как взрослые!

Затем она взглянула на меня, на мое раздолбанное лицо в синяках и царапинах.

— О боже, — воскликнула она, не в силах скрыть удивление. Она не видела меня с тех пор, как вмазала мне локтем в физиономию. — Слушай, у меня есть косметика, которая… Даже не знаю, Лилиан. Это беда.

— Да все норм, — ответила я.

— Лилиан крутая, — гордо сказал Роланд.

— Она круче всех, кого я знаю, — ответила Мэдисон. — Мне только жаль, что ей все время приходится быть такой крутой.

Я подумала: тогда, может, не нужно было слетать с катушек в игре один на один на глазах у детей, но промолчала. Сделала глубокий вдох. А через пять секунд появился Джаспер.

— Привет, дети! — На этот раз он казался более собранным, более обаятельным. Никакого льняного костюма, слава богу. Лен носят только полные придурки. Он улыбнулся близнецам: — Я знаю, это для вас тяжело, ребята. — Он немного стеснялся, но это лишь добавляло ему очарования. Джаспер смотрел на детей, будто рассчитывал получить их голоса на выборах. — Но я правда с нетерпением ждал этого вечера. И я не буду просить вас обнять меня прямо сейчас, но когда-нибудь, когда вы будете готовы, я бы хотел обнять вас, ребята, и сказать, как я счастлив, что вы здесь.

Дети просто кивнули, может быть немного смущенно. Мэдисон дотронулась до Джаспера и улыбнулась.

— Кто хочет есть? — спросила она.

— Мы хотим, — ответила я за всех нас, и мы пошли в столовую.

Тимоти уже сидел там, сложив руки на столе, словно собирался помолиться. А еще он напоминал начальника, который очень сожалел, но, увы, был вынужден вас уволить. Чем чаще я видела Тимоти, его деловитость и повадки робота, тем больше он мне нравился.

Как-то я спросила Мэдисон о Тимоти и его — как бы это повежливей сформулировать? — особенностях, и она кивнула, типа, да, да, я в курсе.

— Честно говоря, он не очень хорошо общается с другими детьми, — сказала Мэдисон. — Он странный, я это знаю. Но, блин, я сама была не самым нормальным ребенком, Лил. Очень красивым ребенком, это да. Знаю, это тщеславие, но против правды не попрешь. Но я была ребенком, и поэтому мысли у меня случались гадкие. Это иногда помогало — не быть красивой внутри. И моя мама, боже, она это во мне ненавидела; она была чопорной и очень красивой, и казалось, будто у нее в жизни не появлялось ни одной темной мыслишки. Я думаю, она меня боялась, думала, что я такая по ее вине. Каждую мелочь, о которой не упоминалось в книжке об этикете, каждый острый край она пыталась отшлифовать. Она постоянно комментировала, если я что-то делала не так, — а я постоянно что-то делала не так, потому что была ребенком, — и заставляла меня чувствовать себя паршиво. Она смирилась с моими братьями, этими чертовыми мальчишками, которые пытали собак и ломали вещи и были в сто раз хуже меня, но были мальчиками, так что им все сходило с рук. Нет, она сосредоточилась только на мне. «Мэдисон, люди скоро устанут от этих твоих маленьких странностей», — говорила она мне.

И я ударилась во все тяжкие. Я пыталась сломать ее, как она пыталась сломать меня. Мы много боролись из-за всякой ерунды. Она пыталась запретить мне играть в баскетбол. И пофиг, она любит меня. И я люблю ее. Она, по крайней мере, заботилась обо мне, каким-то диким способом, но заботилась, в отличие от отца, который, кажется, даже не знал, что я существую, пока я не стала старше и не начала приносить какую-то пользу. Но она делала мне больно. Делала мне больно тогда, когда этого не нужно было. Поэтому, когда Тимоти оказался таким странным малышом, которого очаровывали, не знаю, кармашки на пиджаках, я сказала, что никогда не буду пытаться его шлифовать. Я знала, что мир потом сам с этим справится. Поэтому я даю ему быть странным. Мне это нравится. Это делает меня счастливой.